Тыл-фронт
Шрифт:
— Похоже, что так, — согласился маршал в тяжелом раздумье. — На всех франтах японцы продолжают упорное сопротивление.
Маршал Василевский надолго задумался. Его слегка припухшие глаза скользнули по карте, на ней он видел не простые карандашные стрелы и линии, а сотни тысяч солдат, движущихся по дорогам и бездорожью, в строгом порядке, подчиненные единой цели.
Перевалив Большой Хинган, идет трехсоттысячный фронт маршала Малиновского. Сухой раскаленный воздух обжигает лица бойцов, стоит комом в горле, стучит в висках, звенит в ушах — и ни глотка воды.
Вдоль сунгарийской поймы, по бездорожью, местами по пояс в воде и болотной жиже наступают войска генерала Пуркаева. Зеленевшие еще недавно луга пожухли, мелколесье поблекло и покрылось сизым налетом окалины. Нужна вода, но ее нет в окружающем разводье. Где-то вверху гудит транспортный самолет. Он доставляет по два глотка воды на бойца.
Маршал Мерецков ведет свои армии через таежные дебри и бетонные укрепления. Под сенью лесных великанов стоит густой, душный воздух. Но даль зовет; где-то там, недалеко, — мир, тишина, желанная прохлада и отдых. И солдаты идут!
На этих рубежах советские войска застигло заявление японского правительства о капитуляции…
Глаза маршала сузились и блеснули негодованием.
— Где же конец безумству японской воинствующей клики? — проговорил он. — Где разум, военная логика? Миллион японцев умрет вместе? Чепуха! Они не могут не знать, что за двое-трое суток мы можем раздавить этот миллион! Это же люди! Люди! — уже громко воскликнул Главнокомандующий. — Вместо войны, ограниченной какими-то законами, разумом, хваленый японский генералитет принуждает к бессмысленной бойне.
— Бойни не будет, — заметил член Военного Совета.
— Позвольте, у меня тоже есть национальная гордость, любовь к своим войскам, наконец…
— Вы советский полководец! — спокойно отозвался член Военного Совета. — Сегодняшний день покажет, насколько японское заявление о капитуляции основательно.
В кабинет вошел начальник штаба, с полковником Курочкиным.
— Простите, товарищ Главнокомандующий, — извинился он. — Полковник только что получил интересные сведения: генерал Ямада на рубеже Чанчунь — Мукден сосредоточивает резервы. Через Харбин проследовало до двадцати эшелонов.
— Вот как, барон Ямада! — воскликнул маршал, снова, придвигая к себе карту. — Но с этим маневром, мне кажется, генерал вы уже опоздали… Да, опоздали!.. Возьмите эту грамоту, — отодвинул он от себя радиограмму генерала Хата.
— Какой ответ? — спросил начальник штаба.
— Никакого! Любое предложение о прекращении военных действий может быть передано только главнокомандующим с согласия правительства, а не генералом Хата, — резко ответил маршал.
— Не нужно ли приказать маршалу Мерецкову повернуть фронт на соединение с Забайкальским? — подсказал начальник штаба.
— Маршал Мерецков знает, когда нужно это сделать, — усмехнулся Главнокомандующий. —
Я потому высказал, эту мысль, что Муданьцзян взят…
— Как взят? Когда? — неожиданно для себя воскликнул стоявший у двери полковник Курочкин. — Простите, товарищ маршал!..
— Еще вчера, товарищ полковник, — сухо заметил начальник штаба. — Вам, как разведчику, нужно бы это знать.
— Но я имею достоверные данное, что вчера в Муданьцзян подошло до трех свежих дивизий противника, — уже твердо доложил полковник.
— Ставке Верховного Командования доложили о взятии Муданьцзяна? — быстро спросил член Военного Совета.
— Так точно! — встревоженно ответил начальник штаба.
— Уточните! — приказал Главнокомандующий. — Если данные полковника достоверны, разберитесь и накажите виновных… Фронтам никаких дополнительных распоряжений!
* * *
Ночью генерала Савельева вызывали в штаб фронта. Возвратился Георгий Владимирович расстроенный. Смолянинов еще никогда не видел командарма в таком состоянии и не на шутку встревожился. «Что могло случиться?» — думал он, ожидая объяснения.
Приказав вызвать общевойскового и артиллерийского начальников штабов, Савельев присел на раскладной стул и молча забарабанил пальцами по столу.
Смолянинов подошел к стоявшему в углу круглому столику, налил рюмку настойки женьшеня и поставил перед Георгием Владимировичем.
— Выпей, — предложил он.
— Чего уж там, давай стакан, — криво усмехнулся командующий.
— Стакан нельзя: это все-таки настойка целебного корня.
— Откуда у молодых военачальников столько ненужной прыти и страсти к лаврам! — горячо и обиженно воскликнул Савельев, поставив рюмку на окно.
Виктор Борисович не успел ничего ответить: в кабинет вошли оба начальника штабов.
— Кто доложил штабу фронта о взятии Муданьцзяна? — сейчас же спросил командарм своего начальника штаба.
— Меня запросил штаб фронта: взят ли Муданьцзян, я доложил, что рубеж Муданьцзяна… реки нами взят, — отозвался полковник.
— В вашей должности играть словами, полковник, по меньшей мере непозволительно! — оборвал его командарм и заходил по комнате. — От реки до города десять километров сплошных укреплений.
— Но я донес…
— Потрудитесь слушать, полковник! — повысил голос Савельев. — Что вы донесли, мне стало известно еще в штабе фронта… Военное дело — святое, и малейшая неискренность или неточность в нем оплачиваются кровью войск! Какие могут быть оправдания этому?.. Вы понимаете, Виктор Борисович, — обратился он к члену Военного Совета. — В штабе фронта тоже нашелся восторженный воитель, который незамедлительно донес о взятии Муданьцзяна Ставке. В вечернем сообщений Информбюро объявило во всеуслышание… Позор!.. Позор!.. — вдруг болезненно воскликнул Георгий Владимирович. — Прошу, генерал, — обратился он к Смолянинову, — разобраться и сделать выводы.