Тюрьма
Шрифт:
— Так у нас нет гонений или есть? — спрашивает Костя.
— Если посадили за веру — есть или нет?.. Сидят люди.
— Какая же клевета, когда правда? — говорит Костя.
— Старая история,— говорю,— и Христа распяли не за то, что Он был Богом, обвинили в политическом преступлении, в подрыве власти. Прошло две тысячи лет, ничего не изменилось.
— Как же не изменилось, — говорит Сева,— не знаю, что две тысячи назад, но сто лет назад у нас и царь был верующий, в тюрьму за веру не сажали… Или было?
— Верно,— говорю,— такого не было
— Ну а тебя за что,— не отстает Сева,— за пропаганду, кого защитил или ты… Бога любишь?
— Я написал книгу о человеке, который поверил в Бога, начал ходить в церковь, хотел жить по вере… — короче, как бывает в натуре…
— А что с ним было?
— То же, что со мной — посадили.
— Силен,— говорит Сева, — выходит, сам себя посадил?
— Выходит, так.
— А чем кончилось,— спрашивает Костя,— освободили?
— Я не дописал, это вторая часть. Если выйду.
— Напиши про нас, Серый, — говорит Костя,— опиши нашу камеру и все, что тут…
— Про это написано много книг.
— Про нас не написано,— говорит Сева,— то давным-давно, а про нас…
— Знаю те книги,— говорит Костя,— я за них сел. У меня сто пятьдесят четвертая — спекуляция, а следователь пугал Лефортовым, я книгами торговал, теми самыми и… всякими. На меня много повесили: книги, марки, абонементы за макулатуру… А я в отказе, в глухом — молчу.
— Погоди, — говорю,— а ты знаешь Андрюху Менакера?
— А ты откуда его знаешь?
— Я с ним на спецу почти три месяца… Хороший малый.
— Хороший, — говорит Костя, — он меня и сдал.
— Погоди — как сдал?.. Он рассказывал: его следо ватель купил, прочитал показания… Ты, вроде, в чем-то признался, а он подтвердил… Я, говорит, не знал, что он в отказе…
— Врет,— говорит Костя.— Он меня вложил, никто его не тянул, еще на воле, когда первый раз вызвали. Дурак, не понимает, я его не здесь, так на зоне достану…
— Как же так, он переживал, о тебе самого высокого мнения… Погоди, конечно! Костя! Ты, говорит, поглядел на него и… отвернулся. А если следователь и тебя обманул?
— Ты, Серый, может, хороший писатель, надо почитать, но Гарик тебе верно вмазал — ни хрена ты в людях не сечешь. Гнида он, Менакер, дождется… Он думал, деньги даром достаются. Когда такие деньги, можно посидеть… Хотя, если восемь лет впаяют… А следователь обещал, тут без обмана. Я знаешь как жил, Серый? Подъеду утром на моторе на Кузнецкий — только на такси ездил, мог купить машину, но зачем — ни выпить, ни… Выхожу из машины, а шестерки, вроде Менакера, встречают. Следователь говорит: ты, Ткачев — король черного рынка…
Ай да Костя, думаю, прав, ничего я в людях не…
— Книг, о которых ты говоришь, — продолжает Костя,— через мои
— А ты, Сева, — спрашиваю, — тоже за книги?
— У меня разбой,— говорит Сева, — игра в детектив. Отец привез газовый пистолет, американский, надели маски, подъехали к одной знакомой… Там много можно было взять… Они легли… Не от пистолета, со страху, а мы ничего не нашли, торопились… До дому не успели доехать — и на Петровку… Разбой с применением технических средств.
— Всё-таки не понять, Серый, — говорит Костя,— в Бога ты веришь, книги пишешь, людей защищаешь… Бог тебя тюрьмой наградил — так?.. Что ж ты боишься?
— А чего я боюсь?
— На спецу общака боялся, здесь…
— Не боится один Верещагин, — говорит Сева, у него крыша течет, он борец за правду. И Машка — того ничем не напугать.
— Кто такой? — спрашиваю.
— А ты не видал?.. Воон, у параши, не отходит…
Я, и верно, не видел, разве всех разглядишь, особенно в первые дни… Дикое существо: длинный, нескладный, со свалянными, пегими лохмами, рваная рубаха, грязные кальсоны, сидит на ступеньке перед ватерклозетом, перебирает тряпки, на иссиня-бледном лице блуждающая улыбка…
— Телевизор украл,— говорит Сева,— А что ты, Машка, с телевизором хотел делать? А я хочу посмотреть — кто там у него внутри, может, дети… А зачем тебе дети? В жмурки играть…
— Что ж его тут держат?
— Был на экспертизе — и обратно. Боольшой преступник… При Гарике его не трогали, теперь всякое может быть.
— А что он делает с тряпками?
— Спроси, он тебе объяснит. Костюм будет шить. Мне, говорит, мамка нашла невесту, костюм к свадьбе…
Когда они ушли, Иван, все это время лежавший к нам спиной, повернулся и поглядел на меня:
— Много болтаешь, Серый, а зачем — не понять.
— Мне все равно, я намолчался.
— Это мне все равно. Гарику надо было десять, боялся двенадцати, а мне меньше двенадцати не дадут. А какая разница — двенадцать или пятнадцать лет? У тебя какой срок по статье?
— Три года.
— А говоринь, все равно. Я двенадцать отсижу — выйду, если буду живой, а тебе станут набавлять. Никогда не уйдешь.
— Можно посмотреть, что вы рисуете?
Он поднимает голову. Глаза у него темные, как угли в красных белках… Отворачивается и продолжает что-то чертить, потом левая рука протягивает мне пачку листков. На меня он не смотрит.
Листки из ученической тетради в линейку. Синяя шариковая ручка… Портреты, портреты… что-то знакомое, сразу не понять… Да это наша камера! Не камера, ее обитатели… Наумыч… Гарик… Комиссар… Костя… Гурам… Но — сюжеты!.. Доре !!!
— Какой же это…. круг? — спрашиваю.
Он опять поднимает голову, в глазах — радость:
— Похоже?
— Пожалуй… Только, как бы вам сказать… Откуда вам может быть известно, что им уготовлено? Кому принадлежит Суд?.. А вы их уже осудили.
Черные угли вспыхивают, сверкают.