Тюрьма
Шрифт:
Общупал… Тащит сигарету из кармана:
— Откуда у тебя такая?
— В коридоре нашел.
— Смотри как — я потерял, а ты нашел? Что ж сразу не отдал — привык воровать?.. Проходи, не задерживай.
Загоняют в отстойник, сортира нет, лавка вдоль стен, человек двадцать сели, остальные стоят…
— Чего это они, а, мужики?
— Чего-чего — шмон, вот чего.
— Какой шмон, они меня и не трогали…
— Не тебя, в хате шмон — не понял, деревня…
Вон оно что!..
— Может быть, Василь Трофимыч?
— Вполне. Они это
— Для издевательства?
— И для издевательства. Для порядка, скорей. В праздник каждый старается себя хоть чем-то порадовать: чай достают, бывает, водку, или брагу поставили.
— Как это — брагу?
— Сахару много, хлеб кислый…
— Какой же шмон в отсутствии хозяев — не по закону?
— В тюрьме нет закона…
— У меня колеса заныканы, собирал на этап — отметут!
— А мне вчера подогнали ксиву, в мешке…
— Станут они ксиву читать, они карты ищут.
— А у кого карты?
— У кого надо. Я вчера заточил ложку, острей бритвы. Может, не найдут в общей куче…
— Если полезут по мешкам, мы до вечера, присохли…
— Время к часу — без обеда, что ли?
— Стучи, кто там ближе!
— Шнырь, стучи в дверь — жрать хотим!..
Сколько это продолжается — час, два, три?.. Сигареты мы с Василием Трофимычем скурили, садим его табак. В отстойнике дым столбом, лиц не разглядеть…
Наконец дверь открывается.
— Выходи!
Идем медленно, тяжело, как после полного трудового дня, но — домой, могло быть хуже, раскидали б хату…
— Устроили прогулку, суки…
— А я знаю чего у нас — дезинфекция, клопы зажрали.
— Ладно тебе, когда дезинфекция, переводят в другую хату, у них резервная. Если сразу после дезинфекции — сдохнем, клопу ничего, он залезет в «шубу», укроется, его оттуда не выковыряешь, а ты лапки кверху…
— А ежели резервная занята — по всей тюрьме клопы?
— Да хотя бы конец, надоело…
Вот и наш этаж, коридор, медленно втягиваемся в приотворенную дверь камеры…
— Чего они там, давай шевели лаптями!..
Вертухаи с дубинками глядят на нас: блудливые ухмылки, довольны…
Наконец и я протискиваюсь в дверь, останавливаюсь — что это?.. Как в детском калейдоскопе: дрожит, кружится разноцветное марево… Камера — огромная, всегда мрачная, закопченая — неузнаваемо изменилась… Что же это такое?.. Ветошь — белая, красная, желтая, синяя, зеленая — и все вместе, перепутано, вздыблено… Протираю очки, ничего не понять.
Сзади грохнула дверь — и камера взрывается криком:
— Суки позорные!..
— Твари!!
— Скоты, скоты, скоты!..
Шестьдесят матрасов брошены на пол, матрасовки, подушки без наволочек, в воздухе плавают перья, клочья ваты… Распотрощенные, вывернутые мешки с барахлом — горы разноцветных тряпок: штаны, куртки, сигареты, рубахи, белье, носки, тетради, свитера, табак, листы бумаги… На полу раздавленные таблетки, карандаши, ручки… И на решке болтаются разноцветные тряпки — не иначе, ногами футболили.
Шестьдесят
— Ну, коммуняки, дождетесь, падлы !
Верещагин ползает под ногами, собирает тетрадные листки в линейку, заштрихованные синей шариковой ручкой… Садится на пол, прислонился спиной к шконке, в руке порванные, затоптанные листки из тетради, глаза, как угли в красных белках…
— Вот что надо бы запечатлеть, Захар Александрович,— говорю ему, — это уже точно круг ада. И название есть для вашей картины, ни у кого не было: «Шмон на Пасху»…
10
Всегда молчаливый, ненавязчивый, он сегодня чуть ли не назойлив. Я давно подумывал встать, пройтись, хочется поговорить с Верещагиным — таких людей давно не видел, а может вовсе не знал, поболтать с Костей — столько в нем жизни, азарта… Но этот так настырен, словно какая-то цель, специально не отпускает, задает новые вопросы… Мое место ближе к окну, сидит на шконке, загородил камеру.
— Никак не соображу, Серый, ты очень умно говоришь… Я получу свои пятнадцать — за дело, верно? Моему подельнику, Витьке, те же пятнадцать, пусть двенадцать, он помоложе — тоже за дело. Про Валерку что теперь говорить — где Валерка? Ему лучше нас всех, все грехи списали — так? А она, Вера Федоровна? Ей за что — а ведь ей хуже всех!.. Вот я о чем — почему так? Она лучше нас всех, а ей хуже всех — разве это справедливо?
— Нет,— говорю, — не справедливо.
— Видишь! А если не справедливо, что ж получается — Бог несправедлив?
— Получается, несправедлив… — нет у меня сил говорить с ним сейчас об этом! — Ты толкуешь о человеческой справедливости, а у Него она другая — Божья, и в ней все может быть наоборот: кум пьет коньяк, а мы с тобой чай без чая. А кум, с нашей точки зренья, свинья и ему не коньяк надо, а… Только еще неизвестно, что лучше — коньяк или такой чай, чем ему тот коньяк отыграется, а не в этой жизни, так в будущей…
— В какой — будущей?
— В том и дело, Ваня, если ты веришь в Бога, то веришь и в будущую жизнь, здесь она не кончится — ни у тебя, ни у Валерки не кончилась, ни у Веры Федоровны не кончится. Валерка свое прожил, ты и она проживете сколько положено, но главное у нас будет там — вечное, понимаешь? Здесь мелкие подробности — коньяк или чай без чая, парилка или пар без веника. Если Валеркина мать, как ты говоришь, такая замечательная женщина, ей и там будет хорошо… Хотя. это опять справедливость человеческая, наша… Да и что ты про нее можешь знать, про Веру Федоровну, ты себя не знаешь, кабы знал, все у тебя было б по-другому… Но за твои страдания… Тут ты прав… За свои страдания она получит там такую радость, нам не снилось. Вот в чем Господня справедливость — не наша, не в нашей жизни.. А так, все было б просто: заработал трудодень — получил…