У града Китежа(Хроника села Заречицы)
Шрифт:
В казарме дивизиона нам сказали: взорван Зимний дворец. Стены остались нетронутыми, но из окон все стекла вылетели. А окон-то во дворце, милые мои, больше полтыщи. Нашего брата на постах раскидало, словно пушинки. Тринадцать солдат уложило насмерть и многих покалечило. Вот какой силищи-то был тот злоумышленный заряд. Во дворце получилась большая трещина. Государя и родственников бог миловал. Чуточку угоди бы удар посильнее — и его величеству несдобровать бы. Государь, слышь, отделался только испугом.
Такое происшествие и на вас, наверное, нагнало бы страху.
Начальство наше хитро и любопытно, стало дознаваться… Кто натаскал динамит в царский дворец?.. Видать, перебирали верующих и неверующих. Поначалу схватили слесарей и дворцового столяра Степана Халтурина сцапали. И, как у нас полагалось, скрутили Степана и — в каземат,
В службе моей все обстояло в совершенном порядке, а вот государя-то ухлопали… После взрыва во дворце, можно сказать, и года не прошло. Государь находился в Михайловском манеже на разводе караула. По дороге от манежа к Зимнему он заехал в Екатерининский дворец. Там жила Екатерина Михайловна Долгорукова — любовница его. Долго он у нее не задержался — показался на Екатерининском канале.
Его сопровождала охрана — шесть казаков, седьмой казак форейтором и кучер. Следом за государем всегда ехал на паре лошадей полковник Дворжицкий. А из наших, видать, никто не знал, что его величество поджидает на канале Иван Рысаков. И он под царскую-то карету и бросил бомбу. Но, видать, паренек-то промахнулся малость. Бомба-то разорвалась, сразила наповал форейтора, мальчонку с корзиной на голове — мясо он нес кому-то, а государь-то остался невредимым — задок оторвало у его кареты, и все. Он, слышь, отворил дверцу-то, вышел из кареты, перекрестился. «Где же этот, — спросил он, — отчаянней злоумышленник?..» А парня уже скрутили. Государь подошел к нему, спросил: «Как твоя фамилия?» — «А зачем вам знать? Не все ли равно, кого вам вешать — Ивана или Петра». — «Отправьте его в сыскное отделение!» — приказал государь. И он пошел было взглянуть, как бомба разворотила дорогу, а Рысаков обернулся и крикнул: «Не удалось мне. Промахнулся!» Дружье его прибежало со стороны Невского. Поравнялся второй паренек с государем и — бац! — ему под ноги вторую бомбу. И вот он-то ловко угодил — изрешетил государя.
Начальство нам сказывало: царь получил до двухсот ран. Вот ведь как дело-то обернулось. В тот же день стало известно о смерти царя. Жители Петербурга всполошились. Все были на ногах.
Наше начальство наводило порядок. Так надо было: даже господ высаживали из колясок и подавили многих людей. Нас погнали присягу принимать новому государю. До нас Александру Александровичу присягнуло знатное начальство и генералы всех полков и дивизий. И зажили по-старому. На Шпалерной улице у нас готовились казнить виновных. Был суд или не было его, но первым к повешению наряжали Рысакова-мещанина, затем Михайлова, Желябова — из Псковской губернии и дворянскую дочку — Софью Перовскую. Молоденькая барышня — всего-то ей двадцать пять годков. Пятым был Кибальчич и шестая, приговоренная к повешению, — Геся. Ее казнить повременили — бабочка в положении была. Она на Шпалерной девочку родила. Ребеночка у нее отобрали, а она на одиннадцатый день богу душу отдала. В день смерти я был в карауле. Нам приказано было положить ее на одеяло и перенести из камеры на главный пост. Гроб оковали железными обручами и ночью поставили его на телегу и увезли. Куда?.. Об этом нам не приказано было знать.
В апреле нас нарядили сопровождать живых людей к виселице, на казнь. Негоже бы, но мы люди подчиненные, присягу принимали и пришлось в весеннюю красу идти на такое дело. Все то, что творилось в тот день на Шпалерной, — по гроб не забуду.
Накануне к осужденным пришел какой-то большой генерал и объявил: «Господин Рысаков, завтра в 8 часов утра вы будете казнены через повешение». Рысаков ему на это ответил: «Ну так что ж… от вас никуда не денешься». И этот генерал, то, что сказал Рысакову, вычитал и остальным. Кроме нас никто этого не слышал. Но и наши рта не раскроют — не моги! Насчет этого у
В одиннадцать часов ночи во двор заехали два «лишафота», тарантасы с местами для сиденья. Ну, как бы это вам сказать — на телеге сколочен вроде бы продолговатый ящик. На одном «лишафоте» можно сидеть двоим, а другой был — трехместный.
В пять часов утра дали приказ — дать смертникам чай. Не помню уж, кто чай пожелал. Никто из них в ту ночь не спал. Только слышны были шаги по камере — похоже, пичужки метались в клетке. На зорьке Перовская попросила дать ей чай с лимоном. Подали ей чай. Лимон-то она ложечкой подавила, да так чаю-то и не глотнула.
На дворе, на главном посту готовились ехать. Первого из камеры вывели Рысакова. Палач еще не приехал, его ждали помощники. На вид им было лет по тридцати-сорока, оба в бороде. Они заставили смертников надеть чистое белье, такие же штаны, сапоги желтые — нечерненые, из неотделанной кожи. На голову нахлобучили шапки с наушниками, вроде бы картуз без козырька, из простого серого сукна, и экий же бушлат. Один из палачей попросил «возжанку» — веревку. Подобрал у парня одну руку, другую и на сгибе локтя стал затягивать, видать, чтоб не барахтался руками, и затягивал так — парень-то даже крикнул: «Да ведь больно!» И тут наше начальство распорядилось сажать Рысакова на двухместный «лишафот». Посадили его и еще раз привязали широким ремнем с пряжкой. Стянули и ноги таким же ремнем. Всех так обрядили и связали. Перовская была в женском одеянии — серое платье простой ткани, голову покрыли белым платком, ноги обули в желтые башмаки.
Рядом с Рысаковым посадили Желябова, на трехместном «лишафоте» тесненько, но уместились Михайлов, возле него Перовская и Кибальчич. Все они, милые мои, сидели спокойно. Эку-то страшную казнь готовили на главном посту дома предварительного заключения.
Наше начальство осмотрело, надежно ли все привязаны. Дало распоряжение ехать. Нам приказали идти возле повозок. Кучера взялись за вожжи, ну а лошадкам — хошь не хошь, кака бы поклажа ни была, везти надо.
Отворили ворота. И только «лишафоты» выехали со двора, а улица уже была запружена войсками. Впереди строя с десяток стояло барабанщиков, и, чтоб не слышно было голоса привязанных, грянула барабанная дробь.
Выехали «лишафоты» на Литейный проспект, и Михайлов, похоже, порывался что-то кричать. Я шел рядом с повозкой и заметил. Перовская, видать, уговаривала его. Поговорить-то им до того не довелось. Одевали их поодиночке. На Литейном народу собралось видимо-невидимо. Один из казаков — тоже из охраны — показывает нашему офицеру на балкон: дескать, смотри как плачут. А на балконе стояли, обнявшись, какие-то миловидные дамочки. Офицер кивнул кому следует, и плачущих, наверное, утешили, как полагается.
Наконец «лишафоты» появились на Семеновском плацу. И тут собралось миру столько — глазом не окинешь. «Лишафоты» подъехали к деревянному помосту, окрашенному темной краской. На помосте возвышалось пять столбов. У каждого столба наверху — кольцо, и в кольцо вдета возжанка с петлей.
Готовых к смерти поодиночке подвели к столбам. На правом фланге первым ввели на помост Рысакова. Поставили лицом к востоку и привязали к столбу. В помощь палачам из какой-то тюрьмы доставили арестантов. Они что-то около парня долго суетились. К следующему столбу поставили Желябова. Он у них, слышь, главным был. Третьей подвели к петле Софью Перовскую. Возле нее встал Михайлов. И на левый фланг поставили Кибальчича. Когда их всех привязали, к ним подошел какой-то генерал, и тут грянули оркестры. Вокруг помоста собрали музыкантов. Шума было больше, чем на Шпалерной. От барабанного боя, от музыки ничего нельзя было понять, какие слова говорил генерал. Он подходил к каждому осужденному и читал какую-то бумагу. Закончил он читать, к помосту подъехали две кареты. Из них вышли пять священников, каждый с крестом и евангелием в руках. Перовская покачала головой — не пожелала целовать ни крест, ни евангелие. Тощенький батюшка от нее торопко вернулся в карету. И тут главный распорядитель казни приказал отвязать от столбов осужденных и разрешил им проститься друг с другом. Они обнималась, низко кланялись народу на все четыре стороны. Видать, что-то пытались сказать, но не слышно было: голоса их заглушала барабанная дробь.