У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

Георгицэ шевельнул левой рукой, лежавшей на коленях. Рука уже не болела, но была еще налита нездоровой тяжестью. Пришлось повозиться с ней с минувшей осени, когда Георгицэ, как сказал ему Маня, переведался со шведскою пулей. Врачи предписали ему лекарства — мазаться и пить. Запретили подниматься до времени на корабль, пускаться в далекие путешествия, исполнять какие-либо службы. Приказали сидеть дома с женой и отдыхать. Всю осень и всю зиму. Георгицэ досыта насиделся у печи, но рука от этого не пришла в прежний вид. При новом осмотре лекарь успокаивал его сладкими словесами, уверяя,

что кость затронута лишь чуть-чуть, так что, едва распустятся почки 1716 года, рана его окончательно заживет. И вот деревья пьют вовсю земные соки и небесную теплынь, а Георгицэ все терзается, не способный ухватить непослушными пальцами и соломинку.

Видя капитана в такой печали, царь дозволил ему поехать в Москву, повидать своего господаря. Георгицэ взял бы с собою Лину, но дорога была для нее небезопасна: Лина носила под сердцем бесценную ношу и была уже на восьмом месяце. А потому просила мужа больше чем на четыре недели не задерживаться вдали от нее. Георгицэ поклонится низко своему господарю, расскажет ему новости питербурхской жизни, доскажет на ухо все, что должен сообщить в тайне, послушает мудрые советы греческого лекаря Михаила Скендо. И безотлагательно вернется в новую столицу.

Мастер Маня буркнул:

— По-моему, его высочества Кантемира в эти дни в Москве не сыскать.

— Где же он может быть?

— Скорее — в своей усадьбе, в Черной Грязи.

— Может, ты и прав. Тогда лучше поехать туда напрямик. Дорога тебе известна?

— Конечно, нет. Но для чего на козлах у нас сидит этот болван? Что скажешь, Гаврила, попадем ли в Черную Грязь напрямую?

Возница повертел головой, словно она держалась на канате, надвинул бровь на морщинистый лоб. Это было знаком, что дорожка такая есть и путь можно сократить.

— Не выедем ли так, братец, к самому Уралу, ежели свернем?

Гаврила снова двинул бровью и чуть скривился, словно бы смеясь. Он был уверен в дороге.

— Добро, Гаврила, правь налево!

Кони недовольно звякнули удилами. Возок замедлил бег на подъеме. Проехав полосу кустарников, он выпрямился, кони налегли на постромки. Непросохшие пажити налипали вязкой грязью, подковы с трудом месили еще мокрую глину. Увезли в ней и колеса. Миновав молодой лесок, въехали в низину, поросшую терновником. Дальше, в узкой долинке, кони побежали быстрее по песчаной почве, усеянной каменистой галькой.

Три-четыре часа они провели в молчании, каждый — со своими думами. Во все стороны тянулись пестрые толоки. Прошлогодняя трава пожухла и полегла под немилостивым дыханием зимы. Но среди ржавых стеблей там и сям уже выглядывали зеленые острия. На невысоких холмах вздыхали заплаты леса, разбуженные ласковыми обещаниями весны, сулившей им обильную зелень, жужжание букашек и соловьиные трели. Вдалеке, в синеве ясного неба, проступали мелкие пятнышки. Либо птицы, либо видения усталых глаз. Сумерки пали неожиданно. Гаврила спокойно подергивал вожжами; это значило, что опасаться дорожных каверз в этих местах не следует. Где-то поблизости должно объявиться сельцо; скоро путников ждал привал. Там они покормят коней, пожуют и сами краюху хлеба и отдохнут, покамест месяц не покажет на небе рожки.

Внезапно

кони наскочили друг на друга и ослабили постромки. Из темноты прозвучал грозный голос:

— Стойте! Кто такие!

Возница открыл рот и сердито рявкнул:

— Прочь с дороги! Служба царя Петра!

Неизвестные словно того и ждали. Возницу сшибли с козел дубиной. Бросившись в возок, ударили по темени капитана. Толкнув мастера Маню, Георгицэ успел промычать:

— Беги!

Маня рассек кинжалом полотняный верх возка и вывалился наружу.

2

Обмотанный веревками, словно куль, капитан Георгицэ Думбравэ был брошен на холку коня и увезен прочь, словно охотничья добыча. Придя в себя, он услышал скрежет засовов. Два здоровенных молодца бросили его вниз, и он покатился по твердым ступенькам во тьму. Заперли дверь, вскочили на коней, и вскоре снова воцарилась жуткая тишина.

Капитан рванулся, и веревки развязались. Раненая рука болела, как обожженная. Сунулся на ощупь туда, сюда... Сомнений не было: он был заперт в сыром подвале. Где же именно? Только дьявол, верно, об этом знал.

В глубине погреба капитан нащупал пучки соломы и тряпья. И то была удача. Съежившись в уголке, он возмолился к небесам — чтобы смилостивились над ним до утра, а там уж он сам расквитается с нечистою силой, напавшей на него и пленившей. Мастер Маня, ежели спасся, не станет медлить.

Утром тоненький луч света, скользнув сквозь трещину в дубовой двери, попросил капитана проснуться. Рана от пули в руке и шишка на темени покалывали с нестерпимой остротой. Застоявшийся запах погреба душил его. Новые хоромы Георгицэ нельзя было назвать просторными: три шага в ширину, пять — в длину. Стены — из камня, не пробить. Потолок — из толстых бревен, не взломать. Возьми лучше сердце в зубы и собери свое мужество, чтобы было чем отвечать на насилие. И еще требуется кураж — быть сытым терпелками, зажаренными на голодной сковороде.

Георгицэ постучал носком ботинка по стоявшей в подвале бочке. Та отозвалась пустотой. Поддел ногой кучку тряпок и почувствовал, что под ними есть что-то тяжелое. Разбросав их, обнаружил деревянный ящик. Сняв крышку, обрадовался неожиданной удаче: в ящике, аккуратно уложенные один к другому, были спрятаны толстые куски сала. Кто-то острым ножом разделил каждый на ломти, чтобы лучше просолилось. Неплохо! Откопать бы еще в сей берлоге пшеничный каравай да штоф горелки для аппетита, и сгладились бы, наверно, боль и беспокойство, причиняемое его загадочным положением.

Подойдя к двери, капитан посмотрел сквозь щель. Под самое небо воздевала крылья большая ветряная мельница с деревянной опорой, закрепленной вбитым в землю колом. Вокруг темнела пустая площадка, хорошо утоптанная тележными колесами и скотиной. Справа и слева неподалеку притулились крестьянские избушки и хлевы, крытые соломой. Мельница, по-видимому, стояла посередине деревеньки. Холмы в тех местах были не так высоки, как в Молдавии, и дома поэтому не приходилось ставить в низинах, а ветряки — наверху.