У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
Царская болтовня вселяла в сердце княжны спокойствие и ясность, не покидавшие ее долго после его ухода.
Граф Толстой в свои семьдесят семь лет обладал еще достаточной силой рук и остротой разума. Когда он выходил на веранду в треугольной шляпе и, опираясь на трость, устремлял взор в глубину вселенной, всем казалось, что нет на свете ни держав, ни планеты, ни человеческого помысла, о которых бы он не ведал. Для каждого дипломатического или торгового предприятия у графа было наготове наставление и совет. Каждому человеку Петр Андреевич знал истинную цену. На норов каждой державы умел найти узду. Как самые близкие царские советники, так и сановники и сенаторы высоко ценили щедрость его ума
— Ваша светлость, ее величество желает видеть вас через четверть часа.
«Зачем такая спешка?» — с неудовольствием подумал граф. Но спросить о том вслух не осмелился.
Император с утра осматривал Астраханский кремль; в училище при соборе святой Троицы беседовал с наставниками и похвалил усердного и башковитого ученика Василия Тредиаковского, сына священника здешней епархии. Вместе с Волынским и Апраксиным сел потом в карету и отправился к флотилии. Вернуться царь должен часа через два или три. Следовательно, размышлял Толстой, Екатерина хочет принять его в отсутствие монарха и без его ведома. Что это ей взбрело?
С таким вопросом на кончике языка, соблюдая достоинство и учтивость, он вошел в роскошную горницу всероссийской властительницы. Ступив на пушистый ковер, остановился и низко поклонился. Потом посмотрел вокруг с недоумением и страхом. Екатерина стояла подле открытого окна и обмахивалась веером. Казалось, царица внимательно наблюдает за чем-то снаружи, хотя окно выходило на целый лес башен и стен. Раскрыв рот для положенного приветствия, Толстой наткнулся взором на обнаженную ниже лопаток спину императрицы, и его бросило в жар. Что бы это означало? Когда учинялось со стороны царицы такое бесчестье для ее подданного и верного слуги? И видано ли подобное поношение — встречать царевых советников спиной?
На край окна снаружи уселся воробышек. Казалось странным, как мог уцепиться он коготками за гладкое дерево и надежно на нем держаться. Воробей чирикнул, встопорщил перышки и полетел, никуда не сворачивая, прямо к гнезду, спрятанному под карнизом дальнего сарая. Императрица, не шелохнувшись, продолжала покачивать веером у плеча.
— Пришел, Петр Андреевич? — спросила она, будто из иного мира.
Толстой насупил старческие брови, однако поклонился, подавив обиду.
— Как недостойный раб припадаю к стопам вашего величества.
Веер на мгновение остановился. Затрепетал, словно в сомнении. Когда его колебания возобновились, с уст царицы слетели неласковые слова:
— Род вашей светлости, господин граф, славен и древен. Сами вы смолоду проявили выдающиеся достоинства. Служили царевне Софье. Потом — брату ее Петру Алексеевичу. Подавая юному поколению пример в усвоении воинских, особливо же навигацких искусств, ездили учиться в Италию. После этого тринадцать лет, терпя утеснения и страх, служили послом в Стамбуле. Вашей светлости были доверены также другие высокие державные службы, и наградою за них были милости и уважение его величества Петра Великого. Вы богаты. Любой может позавидовать положению вашей светлости, граф.
— Мои приобретения все до единого — от милости господних и царских, ваше величество.
Екатерина мгновенно повернулась к нему. Бледное лицо царицы было надменно, в глазах сверкали блестки ледяного холода.
— Но все это, господин сенатор и граф, улетучится под единым дыханием судьбы.
— Истинно так, государыня, — с лукавством согласился Толстой. — Но кто и за что поступит со мной так жестоко?
—
Жар упорства оживил теперь старые кости вельможи.
— Смилостивьтесь, ваше величество. За что?
— О злокозненный дипломат! Вас, конечно, нелегко принудить к признаниям. На каждый мой довод, разумеется, у вас всегда найдется десяток противных. Взгляните на сей листок!
— Повинуюсь, государыня!
— Так вот. Целых три месяца мои люди искали то, что им было приказано найти. Копались в пожелтевших бумагах, тянули за языки тверезых и пьяных — мужиков, исправников, чиновников. Все, что добыто ими, имена, числа, годы, села, — все здесь написано.
— Не верю, государыня, своим ушам...
— Оставьте увертки, граф. Оставьте хитрости. Правда, что вы владеете пятью миллионами рублей?
— Если посчитать как следует, ваше величество, наберется и втрое больше.
— Сколько же их украдено вами из державной казны?
Толстой заколебался. Вымолвил:
— Никто не отыщет тому доказательств.
— Они уже найдены, не сомневайтесь, граф. Сверх того, вопреки бесчисленным указам и повелениям его величества, императора, вы скрываете четыре тысячи беглых крестьян, не возвращенных вами законным владельцам. Когда фискалы о том донесли, вы просили его величество о снисхождении, клятвенно обещав в двухнедельный срок вернуть мужиков в те поместья, из коих они убежали. Прошло четыре года, беглых же у вас с тех пор стало не меньше, а больше. Требуются доказательства?
— Нет, государыня.
— Сие мне по нраву, сказано по-мужски. Теперь извольте помыслить, какое наказание ожидает вашу светлость за ваши вины. Как стал бы ценить вашу светлость государь, попади в его руки сии бумаги.
Петр Андреевич давно вышел из возраста, когда первый испуг приводит человека в замешательство. Пока царица напоминала ему его преступления, а сам он со стыдом переминался с ноги на ногу, признавая очевидное, живая нить рассуждений графа, забегая далеко вперед, словно пчелка-разведчица, ворошила чащобы и нащупывала дорогу к свету. Оставаясь в стороне от русла трудного разговора, та прилежная пчелка внимательно разведывала тайники, скрывавшиеся за речью императрицы. Разведывала, взвешивала, строила мостики и связывала петли. Таким образом, пока Екатерина перечисляла грозящие ему царские кары, ответ Толстого был уже готов.
— Пресветлая и милостивая повелительница! — вздохнул он, словно перед господним судом. — В мире бренном сем все есть обман, все заблуждение в нем и наваждение. Редки смертные, способные противиться соблазнам стяжания, редки также люди, способные отказаться от богатств. С младых ногтей ведаю, что и тысяча достойнейших дел с трудом добывают человеку слабую похвалу, единое же бесчестное навек накладывает на честь его и имя несмываемое пятно. Но мир устроен так, государыня, что, воссев в злате в седло, смертные дают волю страстям, как неразумный всадник, пришпоривающий без толку коня, пока тот не занесет его в овраг. Властители же мира видят грехи наши и воздают нам за них должное, когда словом, когда же и батогом. Прощая малые проступки наши, лишают и жизни за великие. Таков и я, недостойный, государыня. За вины мои многие известна и кара: у Петра Алексеевича, отца отечества, для каждого из нас припасен тяжкий кулак. Тягчайший — но справедливый и потому благословенный. Заполучив бумаги, хранящиеся в державных руках вашего величества, пресветлый государь император не стал бы со мною долго рассуждать. Расплатой для меня было бы отсечение головы и отнятие всего имущества, позор для меня и потомков моих. Так что удел мой безмерно тяжек, и кладезь горечей на плечах моих — тяжелее камня. Одно лишь способно еще меня согреть — надежда изменить судьбу.