Учебный плац
Шрифт:
— Вот что постигло мою коллекцию, — сказал Макс и ничего больше не сказал.
Я уж решил, что он всю дорогу будет молчать, потому что он шел, погруженный в свои мысли, уставившись в землю, заложив руки за спину, руки с зажатой тросточкой, когда же мы подошли к участкам, он нежданно-негаданно спросил меня, что есть для меня счастье; в ответ я, видимо, так озадаченно на него глянул, что он сам рассмеялся, но через какое-то время опять спросил:
— Так что же есть для тебя счастье?
Я не раздумывал долго, я сказал:
— Подвязывать к колышкам голубые ели.
Тогда
— И больше ничего?
А я ответил:
— Да, когда шеф одобряет мою работу, когда он придет, все оценит и скажет: этого никто, при всем старании, так не сделает, как ты, Бруно.
Макс в ответ дружески шлепнул меня по плечу, на лице его вдруг отразилось полное удовлетворение, как мне того и хотелось, а еще показалось, что он удивлен, словно бы ему что-то открылось. И когда мы подошли к моему жилью, он не попрощался сразу, он кивнул в сторону моей двери, молча спрашивая, можно ли ему войти, я отпер дверь и крикнул Хайнеру Валенди, чтоб его успокоить.
Хайнер Валенди нас давно приметил и уже стоял, готовый к бегству, у входа, прижавшись к деревянной стене, и если бы я, входя, этого не предвидел и не загородил ему дорогу, он очутился бы на улице и исчез навсегда. Нехотя сел он на кровать, я чувствовал его мысленные упреки, от меня не укрылся его настороженный взгляд, каким он разглядывал Макса, мои уговоры на него не действовали, даже когда я сказал, кого привел, он не расслабился, а сделал вид, что не заметил конфету, которую ему протянул Макс, но сигарету он взял, позволил дать себе прикурить и жадно вдохнул дым. Говорить он не желал, но когда Макс спросил, сколько времени он у меня, то, показав на меня, Хайнер ответил:
— Вот он знает, он знает все.
А когда Макс объяснил ему, что всю историю его злоключений от меня уже слышал, Хайнер Валенди сказал:
— Тогда вы можете позаботиться, чтоб меня забрали. Достаточно телефонного звонка.
Скорее себе, чем Хайнеру Валенди, Макс стал пояснять, что человек в определенном смысле рискует, когда пытается силой добиться недополученной справедливости, попытаться можно, ладно, иной раз даже должно, но нельзя забывать, какие проистекают из этого последствия. Если насилие порождено отчаянием или беспредельным страданием, тогда его можно понять и признать, но в данном случае это не так. Хайнер Валенди захихикал, он хихикал и, глядя на меня с мученическим видом, спросил:
— В чем дело, Бруно? У нас что, занятия с отстающими? Так я лучше сразу уйду.
Совсем другой, внезапно перед нами предстал совсем другой Макс, совсем не тот, которого я знал; уже тем, как он повернулся от окна к Хайнеру Валенди, он показал свое превосходство, свое грозное, зловещее спокойствие, какого я никогда прежде не замечал у него; прищурив глаза, он резко сказал:
— Не очень-то задавайтесь, дружок, у вас на то оснований нет, вы, кажется, забыли, чем вы обязаны Бруно.
Его слова попали в точку, Хайнер Валенди вытаращился на него, не только явно удивленный, но и ошарашенный; он перестал даже дымить своей сигаретой, когда Макс заговорил, испытывая при этом гибкость тросточки.
Он
— Все мы знаем, — сказал Макс, — все понимаем.
Я заметил, что у Хайнера Валенди в глазах помутилось и он охотнее всего ушел бы, он даже намекнул на это, сказав:
— Жаль, что еще не стемнело.
Макс только рассмеялся, он рассмеялся и спросил: может, чистая совесть зависит от времени дня?
— Послушайте, дружок, — сказал Макс, — я знаю вас лучше, чем вам хотелось бы, и вот вам мой совет: ступайте, вернитесь добровольно туда, откуда пришли. Вам ничего другого не остается, ибо ваши доводы в оправдание того, что вы совершили, не убеждают, вы эти доводы придумали задним числом, а это лицемерие, этим вы ничего не добьетесь.
Какую помощь мог я оказать Хайнеру Валенди? Он надеялся, он ждал чего-то от меня, настоятельнее он редко когда глядел на меня, но мне ничего не приходило в голову, что могло бы ему помочь сейчас, когда он сидел притихший, как в воду опущенный.
Макс кивнул мне, и я вышел за ним на улицу, но дверь запирать не должен был; мы пошли ужинать в крепость, я — к Магде, Макс — к тем, другим; а что Хайнер Валенди в наше отсутствие исчезнет, Макс считал начисто невозможным.
— Он останется, Бруно, он только приоткроет дверь, выглянет и останется. И вовсе не из-за грозы.
На небе все перемещалось и перестраивалось, с северо-запада тянулась туго вздутая чернота — гроза еще не разразилась, армада еще не собралась, за Холленхузеном застыли на своих местах корветы и шлюпы, как не раз бывало.
Мой ужин стоял на столе, окошечко в кухню было закрыто — знак того, что Магда нужна где-то в другом месте, — поэтому я ел так быстро, как хотел, и пока ел, думал только о Хайнере Валенди и о том, как он сник. Хотя я ждал, что он в наше отсутствие удерет, я на всякий случай завернул бутерброд с колбасой, мне было его еще больше жаль, чем тогда, когда он потерпел аварию с автофургоном своего отчима и все рыбы вылетели на рапсовое поле.
Хайнер Валенди не сбежал, недвижно сидел он на моей кровати и даже голову не повернул, когда я вошел, но бутерброд, который я ему протянул, он взял и умял без единого слова. А потом потребовал ключ, но я сразу же разгадал его план и сказал: нет. Тогда он меня попросил запереть дверь, но я этого не сделал. Чувствуя, что он боится Макса, я попытался избавить его от этого страха и рассказал ему кое-что из того, что сделал Макс за эти годы и чему я был свидетелем, — это не очень-то помогло. Когда он как-то быстро поднялся и рывком отворил дверь, я решил, что он выскочит, но он только уставился в дождь и закрыл дверь, когда засверкали зигзаги настоящей сшибки молний.