Уходила юность в 41-й
Шрифт:
Закончилась война. Начали возвращаться фронтовики. Девушки стали выходить
замуж. Свадьбы справлялись одна за другой. А Груня загрустила, в себя ушла.
Учительствовать в школе наотрез отказалась. Нашлись злые языки, слушок по селу
пустили: порченая, мол, учительша.
Пришел с войны Яков, муж убитой фашистами Стеши. Долго плакал солдат над
родным пепелищем. Стал с горя выпивать. Однажды Якову довелось что-то ладить по
плотницкой части в доме Груниной
вовсе перебрался к Груне со своим инструментом и пожитками. [11]
Зажили они в полном согласии и достатке. Яков пить перестал. Родила Груня
троих ребятишек. И как на подбор — все они в маму. Выросли здоровыми и толковыми,
каждый определился в жизни.
— Попросилась на работу ко мне на ферму, в рядовые доярки, — рассказывает
Василий Данилович. — «Трудиться, дядя Вася, говорит, нигде не зазорно!» Вот ведь
какая она, наша Грунюшка! С тех пор и слывет передовой работницей.
Он глубоко вздыхает и здоровой рукой лезет в карман за кисетом.
— А я вот иногда задумываюсь: хорошо живет Груня, а жилось бы лучше, если
бы...
— Не война? — договариваю я.
— Да, много она бед натворила.
Василий Данилович молча и сосредоточенно курит, а я думаю о вдовах, что
десятилетиями хранят в заветных местах похоронки, как последнюю память о своих
мужьях, и о девушках, не дождавшихся своих суженых и не сумевших выйти замуж.
Думаю о войне...
Время призвало нас
1
Площадь Победы. Она красива. Все на ней выглядит торжественно и строго.
Взметнулась в небо светло-серая колонна. Рядом — скульптурный памятник в честь
советского народа, отстоявшего честь и свободу нашего государства в годы Великой
Отечественной войны. Широкая, упруго выгнутая стела. Волнует немногословная
надпись на ней. Каждое ее слово напоминает о долге исполненном, но еще более — о
зовущем. Горит Вечный огонь...
Тогда, в первые дни июня 1941 года, на этом месте был небольшой пыльный
скверик с узкими аллеями. Напротив, через мостовую, в бывшей церкви размещался
клуб железнодорожников.
Помню, мы приехали на вокзал. До прихода нашего поезда оставалось немало
времени. Оставив вещи, мы разбрелись кто куда. Я поспешил в педагогический
институт, где училась Груня. [12]
Долго бродили мы с ней по городским улицам, вспоминая наше село, школьные
годы. На Первомайской улице вдруг спохватились: наше время на исходе! Зашли в
скверик, присели на старую скрипучую скамью.
Близилась полночь. Из соседних притихших улиц тянуло прохладой. Моя
спутница зябко
— Ну вот, — заговорила Груня, — ты, как указано в командировочном
предписании, следуешь к месту службы. А мне выпускные еще почти месяц ждать. Кто
знает, когда встретимся...
Я попытался утешить ее: расстаемся, мол, ненадолго. Устроюсь на своем месте, а
через месяц, как положено, в отпуск... Но она лишь рукой махнула: «Ах, если б так!»
Издалека донеслись слова известной песни: «Я тебя провожала, но слезы держала,
и были сухими глаза...»
Груня резко вскинула лицо, обращаясь во тьму, откуда слышался печальный и
мужественный напев:
— Пой, тоскуй, горлица! Еще скажи, как перевяжешь раненого, как заменишь
друга!.. Ох, как легко все в песнях да в кино! А мне, признаться, сердце подсказывает
иное: «Ну что ж, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!»... Не помню, чьи
стихи. Но, как говорят военные, соответствуют данной обстановке.
— О чем ты? — вырвалось у меня.
Груня серьезно и глубоко заглянула мне в глаза:
— Разве тебе не кажется, что ты уходишь на войну?
— Что за вздор, Груня? И сейчас, на прощание?..
— Вздор, говоришь? У нас в институте, среди девчонок, ваш внеочередной
выпуск переполох вызвал. У нас тех, кто с курсантами вашего и пехотного училищ
дружат, вдовами соломенными нарекли. Это, возможно, больше из зависти. Ну а вдруг
серьезно? Ведь не секрет, что на запад едете. Туда, где теперь в соседях у нас те, кто
пол-Европы захватил, что на нашу землю издавна зарится. Говоришь, договор о
ненападении? Мой дядечка, Василий Данилыч, еще тогда, в тридцать девятом,
прибаутку сложил: «Их ненападение — одно привидение, фашистов слушать — держи
порох суше». Не слишком литературно, но ведь прав дядя...
Минуту спустя она как-то сухо произнесла:
— Признайся, что ты сейчас думаешь вовсе не о том, о чем мечтали, в чем
клялись. [13]
Ночь, мрак, тишина и — наше молчание. Я поднялся. Она тоже стремительно
встала, крепко стиснула вдруг мои плечи.
— Знаешь, я боюсь! — голос Груни почти сорвался на крик: — Я боюсь за тебя!
Ну что же ты молчишь, миленький?!
Прильнула ко мне сильной девичьей грудью, и я почувствовал, как гулко бьется
Грунино сердце. Но опешил и, не владея собой, откачнулся в сторону.
Она пошла от меня, не оглядываясь. Удаляясь, становился тише перестук
Груниных туфелек. Я видел, как она опустила голову. Груня плакала. Но может, мне так