Украденное ожерелье
Шрифт:
Он отлично знал расположение помещений у де ля Кальпренеда, так как все комнаты в левом и правом флигеле были расположены анфиладами – в первой по счету жил Жюльен, рядом был рабочий кабинет, отделявший его спальню от спальни графа, за ней следовали две большие уборные, и наконец, последняя служила спальней для Арлеты.
Альбер ожидал, что найдет первую комнату освещенной, а прочие темными, ибо и граф, и его дочь, когда не выезжали вечером из дому, ложились по обыкновению рано. И он немало удивился, увидав, что вся анфилада комнат второго этажа погружена во мрак.
«Странно, – подумал он. – Жюльен еще не мог успеть раздеться и лечь в постель. Пожалуй, он настолько пьян, что не может сразу попасть к себе в комнату и лежит где-нибудь
Размышляя таким образом, Альбер не спускал глаз с окон противоположного флигеля, ярко освещенных полной луной на совершенно безоблачном небе. Занавески были подняты, и, вглядевшись, Альбер ясно различил движущуюся у окон тень.
«Значит, я не ошибся, – думал он теперь, – бедняга в таком виде, что никак не может улечься в постель и бродит, сам не зная зачем. Однако это точно не он. Жюльен ниже ростом и более худой. Впрочем, при этом неопределенном освещении разве можно верно судить о росте? Вот он исчез, должно быть, улегся, не зажигая огня. Пора и мне последовать его примеру».
Он собирался отойти от окна, когда тень показалась в следующей комнате.
«Нет, не улегся, а перешел в кабинет. Опять бродит у окон, будто нарочно, чтобы дать мне возможность убедиться, что это действительно он. Вот нагибается, будто становится на колени – что же это значит, ровно ничего не понимаю… Опять исчез… Однако довольно, пора спать. Разве можно угадать, чего хочет человек после слишком веселого ужина? Завтра увижу его в клубе и спрошу, что с ним было ночью, что он искал у окон на полу».
Альбер, озябнув в нетопленной библиотеке, решился перейти к себе в спальню, которая точно так же, как спальня Арлеты в левом флигеле, была последней в анфиладе. В спальне по обыкновению топился камин и горела лампа, а на столе, по раз отданному Дутрлезом приказанию, кипел настоящий русский самовар и был приготовлен чайный сервиз.
«Ах, как здесь тепло и хорошо! К черту Жюльена с его тенью, ничего не может быть приятнее в такую пору, чем чашка горячего чая».
Подходя к столу, чтобы взять чайницу, Альбер вспомнил, что до сих пор еще не осмотрел свой трофей – вырванную им у ночного противника цепочку, и вынул ее из кармана. Осыпанный бриллиантами крупный опал висел на оборванной цепочке тонкой работы, по-видимому, составлявшей подвеску ценного колье или браслета.
«Что же это такое?.. Опал великолепный, какой цвет! Какая чистота! Вором-то оказываюсь я сам. И как это я, пусть и в темноте, не нащупал камни, а подумал, что у меня в руках осталось несколько звеньев толстой цепи? Да и что за чудо, зачем понадобилось Жюльену носить c собой по ночам такую драгоценную вещь. Что это был Жюльен – в этом теперь нет сомнений; граф никогда не возвращается так поздно. Но где Жюльен мог взять этот опал, зачем ему самому такое колье или браслет? Я никогда не видел ничего подобного на мадемуазель де ля Кальпренед, да и молодые девушки, насколько я знаю, не носят бриллианты. Эти, вероятно, принадлежали ее матери, но зачем попали они в руки Жюльена, зачем?..»
Новая мысль пришла в голову Дутрлезу, когда он рассматривал опал, поворачивая его во все стороны и любуясь его редкой красотой. Лицо его заметно омрачилось.
«Одним только можно объяснить эту странную историю. Жюльен много играет, наверное, он проиграл большую сумму под честное слово и, не решаясь признаться в проигрыше отцу, вздумал заложить это колье; вероятно, колье – опалы не оправляют в браслеты. Очень некрасиво все это – закладывать семейные бриллианты; да, некрасиво… Жаль мне семью… Завтра же пойду к нему и предложу ему взаймы нужную сумму, надеюсь, он не обидится на мое вмешательство. Очень хорошо, что ему не удалось занять
Спрятав опал в ящик своего письменного стола, Дутрлез продолжал в волнении ходить по комнате и опять подошел к окну. Спальня и кабинет Жюльена оставались во мраке; следовательно, он лег спать без огня, побоявшись, вероятно, разбудить отца или, выпив с горя не в меру, не имел даже сил раздеться. Так ли это или нет, но теперь Дутрлез не сомневался, что его противник был не кто иной как молодой де ля Кальпренед.
Окончательно решив этот вопрос, он, естественно, перенес свои мысли с брата на сестру, и предался своим обычным мечтам, сожалея, что пропустил в этот вечер случай посмотреть на свою путеводную звезду, которая светила ему не с далекого неба, а из комнаты возлюбленной. Обычно он дожидался минуты, когда в спальне Арлеты зажигался огонь, и романически наслаждался его светом, думая о молодой девушке, хотя не мог, да и не желал видеть ничего, кроме его неясного отражения на всегда опущенных густых драпировках.
Он первый раз в жизни серьезно любил женщину, достойную любви, и берег свое первое чистое чувство как святыню.
Дутрлез в свое время достаточно пожил и приобрел опыт – заставить его полюбить всерьез было делом нелегким. Но вот уже полгода как это совершилось голубыми глазками Арлеты. Ветреник, он всей душой стремился в брачные сети, оставив все свои прежние знакомства, о которых теперь вспоминал не иначе как с краской стыда на лице. Встретил он ее совершенно случайно в одной светской гостиной, где, совершенно отстав от настоящего света, бывал не более двух-трех раз в год, и судьба его решилась. После этого, благодаря соседству и желанию Альбера, они виделись нередко – граф если и не часто приглашал к себе молодого человека, то всегда радушно принимал его, и любовь Дутрлеза достигла той точки, после которой уже нет поворота, остается один решительный шаг к окончательному объяснению, но в ожидании его приходилось довольствоваться церемонной беседой да вечерним наслаждением – смотреть на освещенные окна ее спальни. А в этот день ни то ни другое не удалось – в опере ее не было, а его путеводная звезда скрылась за горизонтом позднего времени.
Он уже собрался ложиться, как вдруг окно молодой девушки осветилось. Против обыкновения драпировки были подняты, и глазам Дутрлеза предстал дорогой силуэт.
Откуда пришла она в этот поздний час? Быть может, от отца – но нет, в комнатах графа темно. А шалун братец не осмелился бы показаться в таком виде сестре. Она становится на колени… молится… вероятно, за него, за Жюльена…
Альбер не ошибся, мадемуазель де ля Кальпренед молилась, стоя на коленях, низко опустив голову, как грешница перед неумолимым судьей, и точно неудержимые рыдания потрясали ее грудь. Но о ком же она молилась, о чем плакала? В свете она всегда бывала весела, довольна; в ее лета еще не умеют притворяться.
«Я верно угадал, – думал Дутрлез, – она скорбит о недостойном поведении брата, быть может, боится, чтобы он не опозорил своего имени. Я должен поговорить с ним не мешкая».
Горячо молилась Арлета, но недолго. Встав с колен, подошла к окну – тут и она, в свою очередь, увидела Альбера, и тяжелые драпировки немедленно опустились.
Дутрлез вернулся к своему креслу и долго еще мечтал об исчезнувшем прелестном видении, давая себе слово на следующий же день покончить со своими колебаниями и решить дело. Конечно, он гораздо больше думал о своей свадьбе, чем о недочетах Жюльена, и заснул счастливый, совершенно забыв, что опал считается камнем, приносящим несчастье.