Умершее воспоминание
Шрифт:
– Но твой телефон ещё можно собрать… Давай соберём его и посмотрим номер Эвелин, а потом…
– Не надо. Нехорошая это идея.
– Что ты несёшь? – нахмурившись, спросил Маслоу. – Ты слышишь вообще себя?
– Я не хочу снова врываться в её жизнь, Джеймс, – проговорил я, – и менее всего мне хочется быть рядом с ней и осознавать, что я… не нужен ей…
– А зачем же она звонила тебе, дурень?
– Я так и думал, что ты не поймёшь. Понимаешь, я лучше я буду здесь, за сотни километров от неё, лучше я буду страдать и мучиться один, чем там, рядом с ней. Мне легче одному. Я даже думать не могу о том, чтобы находиться рядом с ней и не… д-дрожать
– То есть твоя любовь заставляет тебя страдать? – уточнил друг.
– Страдать? Да, кажется, это верное слово.
– А если бы у тебя была возможность прожить свою жизнь заново, что бы ты выбрал: любить её или не любить?
Я отвёл взгляд и вспомнил слова Кендалла об эгоизме моей любви к Эвелин, о том, что я люблю лишь затем, чтобы получить те же чувства в ответ. Теперь, после стольких дней прозябания в одиночестве, я чётко осознавал, что значили для меня эти необъяснимые чувства. Что именно это было? Я не знаю. Но эти чувства являлись для меня своеобразной осью, на которой держалась вся моя жизнь, вся. Я просыпался с мыслями об Эвелин, с этими же мыслями занимался своими повседневными делами и засыпал, думая только о ней. Нет, я не подразумевал взаимности, не хотел всецело принадлежать Эвелин. Я думал лишь о том, что она есть, что есть моя любовь к ней, и именно эта мысль поддерживала моё существование, именно она спасала меня от других уничтожающих мыслей. Мы с Эвелин не были вместе, но я отчётливо понимал: со смертью моих о ней воспоминаний умру и я сам.
– Любить, – с абсолютной уверенностью ответил я.
– Любить? – шёпотом переспросил Джеймс. – Но ты ведь страдаешь и…
– Я думаю, эти страдания нисколько не умаляют прелести этого чувства. И, в общем-то, я бы не так страдал, если бы…
– Если бы не Дианна, – вполголоса договорил за меня друг, опасаясь, что моя девушка может нас услышать. – Я знаю. Это на самом деле мучает.
Теперь мои мысли переключились на Дианну, и я посмотрел на окно нашей с ней спальни, воображая, чем она сейчас может заниматься, о чём она думает.
– Она сильно расстроилась после моей выходки за ужином? – спросил я Джеймса.
– Они с Изабеллой обе расстроились. Не бери в голову, должно быть, они уже успокоились.
Я улыбнулся и сказал:
– Напугали же мы их.
Маслоу засмеялся.
– Да, есть такое. Зато будет, что вспомнить потом.
– Да уж, – сморщил нос я, – не хотелось бы, что моим самым ярким воспоминанием о Мексике стала сегодняшняя ночь.
Потом, ещё немного поговорив с Джеймсом, я поднялся в нашу с Дианной спальню, всем сердцем не желая встретиться лицом к лицу с Изабеллой. Эмоции, которые руководствовались мной последние несколько часов, наконец меня оставили, а один только вид Изабеллы мог вызвать у меня новую вспышку бешеной злости. К счастью, до спальни я добрался в одиночестве, и никто мне на пути не встретился.
Дианна сидела у окна, вытянув сломанную ногу на кровать и положив её сразу на две подушки. Увидев меня, она слабо улыбнулась, и я сделал то же в ответ. После событий сегодняшнего дня я чувствовал душевную усталость, и теперь мне хотелось обрести физическое утешение в объятиях Дианны. Я подошёл к ней и, присев перед ней на одно колено, обнял её за талию.
– Почему не спишь? – спросил я, чувствуя перед Дианной какую-то вину.
– Жду, пока начнёт действовать лекарство, – ответила моя девушка, положив руку мне на затылок. – Я приняла жаропонижающее.
– Температура?
Она молча кивнула, и я заботливо поцеловал
– Как ты себя чувствуешь? – снова заговорил я.
– Хорошо, – односторонне ответила Дианна и улыбнулась. – Всё хорошо.
Вздохнув, я поднялся на ноги и сел на кровать, напротив собеседницы.
– Сегодня за ужином я сказал немало неприятных слов, – произнёс я, опустив взгляд, – и мне так стыдно, что ты всё это слышала… Правда. Прости и, если это возможно, забудь всё, что я сегодня говорил.
Дианна смотрела на меня с сожалением во взгляде.
– Но всё, что ты говорил, это ведь твои мысли? – тихо спросила она.
– Да, – безрадостно ответил я, – в общем-то да… Это мои мысли.
– Тогда зачем я должна их забывать?
Я пожал плечами.
– Наверно, потому, что я не хочу, чтобы ты помнила, что в моей голове живут такие мысли…
Дианна хотела встать, но сломанная нога помешала ей сделать это, поэтому девушка опустилась обратно в кресло.
– Иди сюда, – со слабой улыбкой позвала меня она, и я покорно подошёл к ней.
Дианна протянула ко мне руки, и я обнял её. Девушка прижалась ко мне изо всех сил и вздохнула; я не мог не заметить, что её дыхание дрожало.
– Ты же знаешь, Логан, что я думаю по этому поводу, – тихо проговорила она мне на ухо. – Я хочу помнить каждую твою мысль, и мне совершенно неважно, насколько она резка, необдуманна, груба… И я хочу, чтобы ты знал, что я всё понимаю… Мне не за что тебя прощать, потому что ты ни в чём передо мной не виноват.
Я молчал, не зная, что ответить. Дианна всегда выказывала необыкновенную поддержку и понимание по отношению ко мне, особенно в те моменты, когда моя болезнь давала знать о себе вспышками ярости, и я часто благодарил Дианну за это. Но теперь мне казалось, что мои слова за ужином как-то повлияли на неё, негативно настроили её против меня, ввиду чего её понимание представлялось мне каким-то автоматическим, неискренним.
Моя девушка отстранилась и посмотрела на меня. Её глаза блестели от слёз.
– Дианна, – проговорил я с сочувствием в голосе, – не надо…
– Я давно хотела сказать тебе, – прервала меня она, – вернее, меня давно посетила эта мысль… Я думаю, что тебе нужна помощь.
Я понимал, к чему клонила Дианна; она довольно долго подводила меня к этому разговору.
– Рядом со мной есть люди, оказывающие мне помощь, – спокойно ответил я. – Я чувствую её.
– Я не об этом, Логан… Ты не считаешь, что тебе нужно обратиться к специалисту?
Меня всегда раздражали эти разговоры, но я не знал истинную причину своего раздражения. Первоначально я не видел смысла в моём обращении к врачам только потому, что ни в какую не желал признавать свою болезнь. Со временем, конечно, убеждение в том, что я болен, окрепло в моём сознании, но для окружающих я оставался в слепом неведении, непонимании того, что со мной действительно происходит что-то страшное. Суждения близких о моём расстройстве нередко злили меня, и я, приблизительно зная, что могут сказать по этому поводу врачи, не спешил к ним обращаться. К тому же я прекрасно понимал, что неврологи могут направить меня на сеанс к психологу, и это было, наверное, самым веским аргументом против моего обращения к врачам. Я и сам никогда не любил разбираться в своих мыслях, чувствах, поступках, не любил анализировать их; а уж копаться в моей голове постороннему человеку я бы ни за что не позволил.