Умершее воспоминание
Шрифт:
Поэтому, когда Дианна завела этот разговор, я разозлился и, сурово сдвинув брови, отошёл от своей девушки. Она смотрела на меня всё теми же блестящими глазами. Понимал ли я, что Дианна больше всего на свете хотела мне помочь? Наверное, нет. Я понимал лишь то, что она мешала мне жить, делая выбор за меня, и не видела те границы, за которыми начиналась моя личная жизнь. Что я, наконец, не в состоянии сам разобраться, что мне делать? Не могу ли я сам решить – обращаться мне за помощью специалистов или не обращаться?
– Нет, я так не считаю, – холодно ответил я, и Дианна покачала головой.
– Я понимаю, Логан, что тебе тяжело признать это, но…
–
– В чём тогда твоя проблема? – тем же повышенным тоном спросила она. – Ты понимаешь, что тебе необходима помощь, но отвергаешь её! Для чего? Разве тебе не хочется наконец избавиться от мыслей, преследующих тебя всю жизнь, разве не хочется?!
– Мне хочется, чтобы люди оставляли мне право выбора, чтобы я сам решал, что мне нужно!
– Я оставляю тебе право выбора, Логан, оставляю…
– Вот видишь? – перебил я Дианну, указав на неё пальцем, и она удивлённо замерла. – Ты пытаешься говорить со мной как с ребёнком, ты думаешь, что я тебя не слышу! Ты несколько раз повторяешь одни и те же слова, и это лишний раз доказывает, что ты видишь во мне психа, ничего больше!
Моя девушка молча смотрела на меня какое-то время, после чего её губ коснулась лёгкая улыбка. Эта улыбка оскорбила меня до глубины души, я сузил глаза и, честно говоря, готов был разреветься от обиды. Она улыбается? Ей смешно? Смешон я?
– Кажется, я поняла, – сказала Дианна, опустив улыбающиеся глаза. – Ты просто себя жалеешь.
– Что? – спросил я, с вызовом нахмурившись.
– Сколько лет тебе было, когда впервые проявилась твоя болезнь?
– Какое это имеет отношение к разговору? – нетерпеливо ответил вопросом на вопрос я. Дианна молча смотрела на меня. – Я не помню. Ясно? Не помню.
– Подумай хорошо. Ты должен знать.
Подняв глаза к потолку, я вздохнул и задумался.
– Может, лет семь, – наконец сказал я, всё ещё не понимая, к чему Дианна задала такой вопрос. – Да, наверное, именно тогда, когда я пошёл в школу.
– Твои родители, наверное, были напуганы твоим поведением?
– А им радоваться надо было, что их сын орал на всех и всё и озлоблялся на людей из-за каждого их слова?
– Откуда им было знать, как с тобой разговаривать? – пожала плечами Дианна, глядя на меня. – Они говорили с тобой как с ребёнком и в семь, и в двенадцать, и в семнадцать лет… Вероятно, ребёнок внутри тебя так и не вырос, хотя ты вырос. И этот ребёнок требует, чтобы с ним все обращались так, как обращались с тобой твои родители, но взрослый двадцатипятилетний человек хочет, чтобы с ним разговаривали по-иному. Просто ребёнок и взрослый не могут ужиться в одном теле, и если взрослый понимает, что тебе нужна помощь, то ребёнок требует к себе жалости, сочувствия, понимания… Ребёнок не понимает, что с ним что-то происходит.
Я смотрел на Дианну, удивлённо нахмурившись и приоткрыв рот. То, что она сказала, перевернуло что-то у меня внутри и наполнило мою голову миллионом мыслей. Кажется, Дианна за несколько месяцев поняла то, что я не мог понять почти двадцать лет…
– И я хочу знать, – продолжила моя девушка, – с кем я сейчас говорю: с взрослым или с ребёнком.
– С взрослым, – как-то неосознанно выдал я.
– Так, может быть, вернувшись в Лос-Анджелес, ты сходишь хотя бы на один-единственный сеанс к неврологу? – тихо спросила Дианна, точно боялась любым словом разбудить во мне ребёнка. – Ты не можешь отрицать, что твоя болезнь приобретает страшные
– Я не отрицаю, – устало выдохнул я и, сжав пальцами переносицу, опустился на колени рядом с Дианной. – Ты права. Боже, ты так права, я… Я не знаю, что сказать.
Она улыбнулась и положила руку на моё плечо.
– Ребёнок внутри меня невыносим? – поинтересовался я, подняв на девушку виноватый взгляд.
– Ребёнка можно воспитать, – слабо улыбнулась Дианна, – даже в двадцать пять лет.
Тоже улыбнувшись, я поцеловал свою девушку в губы. Меня несказанно удивили точные выражения Дианны, и я сделал вывод, что она думала над всем этим не одну ночь. Меня изумило и то, как она тонко поняла меня: это доказывало глубину её чувств ко мне, а эта глубина в свою очередь заставляла меня чувствовать необъяснимую вину. Моё отношение к Дианне мгновенно изменилось, стало чем-то, очень приближенным к той странной влюблённости, которую я чувствовал к ней вчера ночью. Даже при всём желании я не смог бы истолковать своих чувств верными словами… Но, вероятно, это очень хорошо вышло бы у Дианны.
Утро следующего дня выдалось солнечным, жарким, что являлось прямым выражением моего состояния. На душе у меня было так же ясно, будто в сердце мне закралась крохотная надежда на светлое будущее, которую я должен буду вырастить. Будто ночью я понял, к чему мне нужно было стремиться дальше, будто распутал клубок странных проблем, вопросов… В голове у меня была примерная цель, только вот что это была за цель – вопрос. Я не мог сформулировать её точно, но совершённо чётко понимал: она была.
После завтрака Джеймс, выражаясь образно, подставил своё тело под расстрел: он позвонил Мику с той целью, чтобы предупредить менеджера о нашей вынужденной задержке. Помня, с каким нежеланием Микки отпустил нас с Джеймсом в Мексику, я предчувствовал не самый удачный исход намечающегося разговора.
– Не надо кричать, Мик, – практически по слогам выговорил Маслоу, – поставь себя в наше положение! Я ведь объяснил тебе, что девушке Логана просто физически сложно вернуться в Эл-Эй. Нет, ничего я не выдумываю. И нет, это не повод подольше погреть наши задницы на мексиканском солнце. Да чёрт побери, Мик, это не от нас зависит! Не знаю, только не злись. Для тебя самого это будет лишней неделей отдыха, а отдых, как известно, ещё никому не вредил. Что? Да, я сказал неделей. Ну, не можем же мы мучить бедную девушку!
Этот спор, обмен гневными криками и приведение наиболее логичных аргументов продолжались около десяти минут. Каким бы сильным ни было негодование Мика, какими бы криками он ни убеждал Джеймса, что работа ждать не может, спор не разрешился положительно в сторону менеджера. Он, переступив всё, что только можно, смирился со сложившейся ситуацией и позволил нам с Джеймсом задержаться в Мексике ещё на неделю.
А мне эта неделя показалась вечностью. Собрав свой мобильный телефон, я не обнаружил в нём сим-карты: скорее всего, она упала за тумбочку, затерялась под кроватью или случайным образом попала под ковёр. А персонал, убирающий наш номер, элементарно её не заметил, и моя сим-карта канула в небытие. Так что я мог сказать прощай моему желанию позвонить Эвелин и узнать, как она, хотя это желание всю неделю горело во мне сильнейшим пламенем. Безызвестность о состоянии Эвелин мучила меня, отвлекала от разговоров с Дианной и Джеймсом, заставляла задумчиво ходить по комнате, прогоняя из головы самые пугающие мысли, и я нетерпеливо ждал субботы, чтобы собрать свои вещи и сесть на самолёт до Лос-Анджелеса.