Умершее воспоминание
Шрифт:
Задёрнув занавески, чтобы лучи солнца не смогли разбудить Эвелин, я подошёл к кровати и снова сел на пол. Через час мне нужно было выезжать в студию, но я даже думать об этом не хотел. Как я мог оставить Дианну и Эвелин одних в своём доме, но в то же время как я мог не поехать в студию после недели внепланового отдыха? Целая ночь нескончаемых размышлений утомила меня в моральном плане, и мне жутко хотелось отключить своё сознание хотя бы на минуту, хотелось хотя бы минуту ни о чём не думать!
Через какое-то время внизу послышались шорохи, и я понял, что Дианна уже встала. Мне не хотелось
– Доброе утро, – поздоровался с ней я, и она бросила в мою сторону равнодушный взгляд. – Зачем ты встала так рано? Я мог бы и сам приготовить себе завтрак…
– А это не для тебя, – ответила Дианна, и я снова почувствовал ту странную робость перед ней. – Мне не спится. Я хочу есть.
Я не знал, что она думала по поводу сегодняшней ночи – может, она вообще полагала, что мы с Эвелин спали в одной постели? – но я не считал, что был виноват перед ней в чём-то. Я мог понять её злость, негодование, обиду, однако просить прощения не намеревался.
– Я собираюсь ехать в студию, – сказал я, открыв холодильник. – Когда Эвелин проснётся…
– Когда Эвелин проснётся, – холодно прервала меня Дианна, – я скажу ей, что дома тебя нет, а потому ей делать здесь совершенно нечего.
Меня неприятно удивила реплика Дианны, и я, глубоко вздохнув, ответил:
– Если в твоём сердце нет места для сочувствия, то тебе в моём доме делать тоже совершенно нечего.
Она промолчала.
– Но можешь не переживать, – сказал я после минуты неловкого молчания, – Эвелин слишком скромна для того, чтобы задержаться у меня хотя бы на лишний час. Она уедет, нисколько тебя не потревожив, и тебе не придётся с ней разговаривать.
Дианна всё так же молча делала себе чай. Я вздохнул и, встав, спросил:
– Как твоя нога?
– Ты действительно беспокоишься или просто так спросил, ради приличия?
– Что за вопросы?
Она промолчала в ответ, и я, сердито нахмурившись, сказал:
– Как же мне всё это надоело, Дианна.
– А мне не надоело? – спросила она, резко повернувшись. – Думаешь, мне так нравится то, что ты, посвящая своё время и своё внимание другой девушке, даже в одну постель со мной не ложишься? Думаешь, мне приятно чувствовать себя твоим утешением?
– Ты могла бы относиться ко всему этому с большим пониманием. Тогда, может быть, исчезли бы и неприятные чувства.
Глаза Дианны заблестели. Она прижала ладонь к губам и всхлипнула.
– По-твоему, я недостаточно понимающе отношусь к тебе, к твоему поведению? – спросила она.
– Ты всё не так понимаешь…
– А знаешь ты, чего мне стоило это понимание? – громко прервала меня Дианна. – Знаешь, как тяжело смириться, принять всё как есть и понять, что изменить что-то не в моих силах?
– Всё в наших силах, – тихо ответил я.
– Ты так считаешь? Я вижу только один способ изменить всё… Хочешь назову его?
Я молча отвёл глаза. Да, наверное, именно это мне больше всего хотелось услышать от Дианны, но теперь я почему-то чувствовал, что абсолютно не готов к этому.
– Мне пора в студию, –
– Твой старый и любимый метод, – ударили мне в спину насмешливые слова Дианны, – ты снова пытаешься убежать от меня.
«Не от тебя, а от того, что ты собираешься сказать мне», – подумал я, обуваясь. Дианна вышла в прихожую и уже более мирным тоном сказала:
– Ты снова не позавтракал.
– Я заеду в магазин и куплю чего-нибудь.
– Только не бери фастфуд и чипсы, ладно?
Я был удивлён такой стремительной смене настроения Дианны и не менее удивлённо ответил:
– Ладно, мамочка.
Потом я зачем-то задержался в прихожей: наверное, ждал, что Дианна поцелует меня перед работой, как она обычно это делала. Но поцелуя после привычного «до вечера» не последовало, и я уехал в студию, озлобленный и нецелованный.
В здании под красным фонарём нам с парнями ждал нервный и не выспавшийся Мик. Честно говоря, я был неприятно изумлён переменами, которые случились с нашим менеджером. За эти две недели, что мы не виделись, Мик заметно похудел, оброс щетиной и, по всему видимому, перестал спать. Мы с парнями всерьёз забеспокоились за друга и решили поинтересоваться, в чём причина этих изменений (особое волнение у меня вызвали еле заметные ссадины на левой щеке Мика), но он яростно отклонил наши вопросы, очевидно, не собираясь ни о чём рассказывать. Нас с парнями слегка уязвило нежелание Мика делиться с нами неприятностями – мы-то с ним были предельно откровенны всегда! На наши высказывания менеджер ответил довольно сухо и строго:
– Ничего не должно мешать нашей слаженной работе. А теперь, благодаря Джеймсу, Логану и их подружкам, у нас этой работы вагон и маленькая тележка.
– Не начинай, Мик, – сонно бросил Маслоу. – Я же рассказал тебе обо всём по телефону…
– Живо в будку, – нетерпеливо прервал ловеласа в отставке Мик. – Я хочу слушать только звуки вашего пения, и ничего больше.
Во время работы я разглядывал Карлоса и Кендалла, силясь понять, что происходило с их жизнями эти две недели. Поведение ПенаВеги мало чем отличалось от того, каким оно было две недели назад, лишь одно обстоятельство заставило меня насторожиться: бинт, которым была обвязана левая ладонь Карлоса. На мой вопрос испанец как-то странно улыбнулся и ответил, что всего лишь неосторожно обжёгся о кастрюлю.
А поведение Кендалла, напротив, приковало моё внимание. Немец вёл себя довольно весело, даже развязно, шутил и улыбался, и притом в его смехе и улыбке не было ни капли фальши. Сначала я был удивлён: перед самым нашим отъездом в Мансанильо Шмидт выглядел подавленным и жалким, но теперь… Что могло изменить его состояние? Поначалу мне в голову приходили ревностные мысли об Эвелин, затем – об угасании чувств Кендалла, а потом я понял, в чём была причина всех этих изменений. Кендалл – поэт, он и сам говорил мне об этом. Он был рождён для того, чтобы страдать, и даже от самых невыносимых, самых нечеловеческих страданий Шмидт получал своеобразное специфическое удовольствие. Его не устраивал мир и покой, он неутомимо рвался к поискам мучений: ему было необходимо мучиться, чтобы жить.