Услышь мою тишину
Шрифт:
«Никогда не забывай, кем ты был, когда был счастливым».
Догадка трогает сердце, на миг мне кажется, что я ухватила смысл… С недоумением и восторгом пялюсь на отрешенное существо в зеркале, и оно оживает.
Нельзя забывать о том, кем тогда я умела быть. Даже если все пошло кувырком, нельзя погружаться в болото.
Давно умерший мальчик написал эти слова будто специально для меня. Встав на моем пути к аду, он дал мне шанс откатиться назад и вернуться к жизни.
Воодушевленно вытираюсь мягким махровым полотенцем, ожесточенно
Отлично.
Значит, Паша увидит, в кого я превратилась. Значит, он поймет наконец, что нам не по пути, и по миллионам своих дорог я пойду одна.
Мне даже не терпится посмотреть на разочарование, шок и омерзение, которое он испытает, и позитивный настрой сменяется досадой.
Решительно просовываю руки в длинные рукава и тону в неожиданно огромной футболке — она явно не Пашина. Этот мешок нереальных размеров из тех вещей, что предусмотрительно хранят в шкафу на случай незапланированных гостей…
Футболка опускается ниже коленей, прикрывает незавершенную сороку с безднами внимательных глаз и уродливые шрамы, спасая от провала.
Паша даже в такой ситуации остался собой и, словно нарочно, позаботился о моем комфорте.
Бодаю лбом прохладную дверь, заправляю за уши слипшиеся пряди, глубоко втягиваю влажный горячий воздух и, уняв глупый страх, выхожу.
Паша в домашних шмотках, висящих на нем как на модели, ошивается на кухне — замерев, всматривается в ливень за окном и не обращает внимания на агонию кипящего чайника.
Хватаясь за стены, бросаюсь к плите, кручу ручку конфорки, избавляю чайник от мучений, и истошный свист прекращается.
Паша оборачивается, и я нервно улыбаюсь.
Парень тоже натягивает улыбку, приглашает меня к холодильнику и широко раскрывает его:
— Вот. Доставай все! Нужно это прикончить. Порадуем матушку…
Прогоняю чудовищную неловкость, склоняюсь над гостеприимным нутром, забитым кастрюлями, сковородками и склянками с разнообразной едой и, офигев от такого изобилия, кошусь на Пашу.
В его глазах сияет священный ужас.
— Жалуется, что я редко ем и сычую дома, — сетует мой бывший друг, включая привычный сарказм. — А раньше ее не устраивало, что я пропадаю у вас и жру за троих.
Не могу удержаться и хихикаю, и он усмехается — нарочито цинично и обворожительно. Так, как умеет только он.
Микроволновка напряженно гудит, в ней что-то угрожающе пощелкивает, дом сотрясает оглушающий грохот грозы. Нагрузив посудой подносы, мы тащим их в Пашину комнату, переставляем содержимое на стеклянный столик у дивана и возвращаемся на кухню для следующего захода.
Опьянев от эйфории, я хвостом следую за Пашей, стараюсь не споткнуться о половики и пороги, хотя не отставать тяжело.
Но сегодняшний вечер выпал из времени и переместился в то
Перетащив в спальню все содержимое холодильника, мы занимаем диван, болтаем ни о чем, стучим вилками, но пища не лезет в глотку.
За окном шумит листва, порывы ветра и раскаты грома выламывают рамы, шлепки дождя бьют в стекло.
Паша сегодня явно не в ударе, красноречие то и дело изменяет ему — повисают неловкие паузы, и нам нечем их заполнить. Не сговариваясь, мы почти одновременно роняем столовые приборы на пол и тянемся за ними. Краснеем, делаем лишние жесты, пялимся на окружающие предметы, но те сконфуженно молчат.
Ужас обваривает нутро кипятком, от зноя все вокруг искажается и плывет. Я не знаю, о чем сейчас думает Паша, но не решаюсь на него посмотреть.
Задерживаю дыхание, чтобы не дышать слишком громко, но стук взбесившегося сердца сдержать не могу. Поворачиваюсь, чтобы сморозить очередную глупость, и застываю при виде прекрасного и до дрожи опасного парня. В его расширенных зрачках горит отчаяние и готовность пойти на все.
Чувства, сплетенные в тугой узел, ухают в солнечное сплетение, от желания ломит тело, ноет живот, кружится голова.
— Давай что-нибудь посмотрим, — умоляю я в истерике.
— Прости. Ноут давно сломан, — извиняется Паша, на его щеках пятнами проступает румянец.
Он в упор смотрит на меня, и я не отвожу взгляд.
Тогда он подается вперед и впивается в мой рот поцелуем.
Откинувшись на подлокотник, мы яростно прижимаемся друг к другу, и для меня не существует больше ничего, кроме его прикосновений и сбивчивого шепота.
Его губы обжигают и изводят, лишают воли, а руки настойчиво стаскивают одежду и гладят искалеченные шрамами бедра.
Осознание заливается ушатом холодных помоев за шиворот, я пытаюсь оттолкнуть Пашу, но он не отстраняется и не останавливается.
Его шокируют мои увечья, если он увидит их…
— Выключи свет, — тихо прошу я и одергиваю футболку.
36
Глубокий сон без сновидений тревожат звуки дождя. Капли падают в листву, разбиваются о крыши, стучат по оцинкованным подоконникам и асфальту, но я изо всех сил оттягиваю момент пробуждения.
Плотно прикрыв веки, ловлю давно забытые ощущения — тепло сцепленных рук, приятную усталость, болезненную слабость, быстрый бег новой крови по венам. Прижимаюсь ухом к горячему громкому сердцу Паши, и явь исчезает…
…Пластмассовые браслеты гремят в такт движениям тонких запястий, пальцы с разноцветным неоновым маникюром разглаживают сгибы линованной бумаги, маркером выводят на ней золотые буквы, откладывают готовый самолетик на подоконник — скоро ему предстоит первый и единственный полет из открытой форточки.