В дальних плаваниях и полетах

Хват Лев Борисович

Посетители верят, что в павильоне «ужасов Востока», о котором с упоением разливается зазывала, все будет очень увлекательно, а покажут и одноминутную пантомиму: загримированные под японцев «актеры» усадят поблекшую томную особу на громоздкий сундук, именуемый для устрашения слабонервных электрическим стулом, в полумраке с треском рассыплются искры, и хозяин балагана задернет пятнистую занавеску: «Сеанс окончен, благодарим!» За очередной дайм перед зрителями пройдут моральные и физические уроды, неведомыми, но, вероятно, весьма извилистыми путями попавшие к кони-айлендским предпринимателям: «человек-скелет» — продолговатый остов, обтянутый желтой кожей; неправдоподобный великан с умственным

развитием трехлетнего ребенка; девочка-обжора лет десяти, весом в сто два килограмма, жадно поедающая всякую снедь; двое идиотов за деревянной загородкой, гримасничающих, визжащих и прыгающих, как обезьяны… В смежном балаганчике публику встречает седой негр Джонсон — в прошлом действительно чемпион мира по боксу; безжизненным и скрипучим голосом рассказывает он о былых победах на ринге. Того, что старик поденно получает от хозяина за десятка два подобных «интервью с эстрады», как раз хватает, чтобы не умереть от истощения.

Для актера подмостки «острова развлечений» — последняя ступень перед падением в бездну бродяжничества и уголовщины; с такой эстрады один путь: в ночлежку, притон, тюрьму. «Кто сюда попадает, обратно не возвращается», — говорят о кони-айлендских балаганах.

— Великолепны у них «русские горы»! — сказал Байдуков на пути в Нью-Йорк. — Занятно, что такой же аттракцион в Ленинграде называют «американскими горами». А вот балаганные зрелища, за редким исключением, вызывают тяжелое чувство.

— Удивительно, что публика искренне развлекалась, лишь немногие проявляли недовольство, — заметил Беляков.

В консульстве летчиков ожидала телеграмма из Москвы.

— Нам разрешено остаться в Америке еще на месяц, — сказал Чкалов, пристально глядя на друзей.

— Что ж, съездим на заводы, осмотрим аэродромы…

— А по-моему, чем скорее мы вернемся домой, тем лучше, — холодно возразил Валерий Павлович, но тут же смягчился и продолжал обычным задушевным голосом: — Согласен, нам полезно ознакомиться с заводами, с аэродромами. Но ведь как туристы мы в любое время сможем приехать сюда, а сейчас… Затосковал я, домой тянет… Вот вернемся, расскажем, как летели, выложим свои планы, посоветуемся, а там — в Василево, охотиться, рыбачить… Когда уходит «Нормандия»? Четырнадцатого? Стало быть, четырнадцатого и поплывем, ладно?..

Оставалось четыре дня. В полночь мы поднялись на вершину Эмпайр стэйт билдинг; три скоростных «пушечных» лифта последовательно возносили нас на шестьдесят первый, девяносто второй и, наконец, на сто первый этаж, откуда два лестничных марша вели на площадку сто второго. Верхние двадцать — тридцать этажей добрую треть года утопают в тумане, но эта ночь была безоблачна. Гигантский город, сверкая огнями, лежал внизу. Плясали, беснуясь, цветистые рекламы Бродвея и Пятой авеню. Черными пятнами распластались вдали приземистые окраины.

Рядом с нами стояла группа скандинавских туристов. Разбитной экскурсовод тараторил на трех языках:

— С этой площадки, леди и джентльмены, немало людей бросилось вниз. Конечно, до тротуара или мостовой отсюда не долететь: здание построено уступами, террасами, человек пролетит несколько десятков метров, но и этого достаточно…

Он так щеголял именами самоубийц, будто речь шла о людях, совершивших подвиг. Мистер Хенсон, разорившийся фабрикант… Мистер Берндт, тридцатилетний архитектор, — длительная болезнь, нужда… Мисс Филдс, кассирша, — несчастная любовь… Учитель музыки — большая семья, нужда…

Облокотившись на бетонный барьер, Чкалов тоскливо глядел в черную даль, поперек лба пролегли глубокие морщинки.

— О чем задумался, Валерий Павлович? — спросил я.

— Все о том же: в Москву, домой хочу!

НАВСТРЕЧУ

ГРОМОВУ

Летит Громов! Летит по пути, проложенному Чкаловым, пересекая Северный полюс.

Накануне чкаловского старта Громов говорил:

— В успехе Валерия Павловича я не сомневаюсь. А мы полетим тоже втроем, на таком же, как у него, самолете, и тем самым докажем, что победы советской авиации не случайны. Кроме того, очень соблазнительно побить мировой рекорд дальности по прямой и ломаной линиям. Вот уже четыре года его удерживают французы…

О вылете Громова мы узнали, вернувшись из загородной поездки. Валерий Павлович мало интересовался развлекательными экскурсиями и все реже покидал консульство, а тот вечер провел у радиолы, слушая музыку Чайковского, Римского-Корсакова, Рахманинова.

— Наконец-то приехали, — сказал Чкалов, многозначительно взмахнув телеграфным бланком.

— Новости из Москвы? — бросился к нему Байдуков.

— Еще какие! — воскликнул Валерий Павлович и вдруг обратился ко мне: — Ну, брат, дуй в Калифорнию!

— В Калифорнию?

— Прямо в Сап-Франциско. Михал Михалыч уже четвертый час в полете… Теперь рекорд дальности будет у нас!

Первым утренним «Дугласом» я вылетел на запад. Путь лежал через весь Североамериканский континент — от Атлантического океана к Тихому. Мне предстояло трижды сменить самолет; расписание было составлено очень предусмотрительно: ни на одном из пересадочных аэродромов не приходилось ждать больше пятнадцати минут.

Минувшей ночью так и не удалось уснуть. Пилоты ожидали вестей о громовском перелете. На этот раз три друга были лишь наблюдателями дальнего рейса, но, как никто иной, они знали необычайные трудности воздушного пути через Полярный бассейн.

В консульстве не прекращались звонки: из телеграфных агентств и редакций газет любезно передавали новости, полученные из Москвы от своих постоянных корреспондентов. О многом напоминали чкаловскому экипажу короткие донесения Громова: «Нахожусь Колгуев, все в порядке…», «Новая Земля, высота шестьсот, все в порядке…»

В ночной нью-йоркской радиопередаче мы услышали, что «самолетом командует один из советских сверхлетчиков, прекраснейший тип авиатора, высокий, спокойный, красивый, отличный спортсмен». Авиационный обозреватель нью-йоркского радио называл «суперпайлотами» и соратников Михаила Михайловича — Андрея Борисовича Юмашева и Сергея Алексеевича Данилина.

Имя Громова давно связывалось с важнейшими этапами развития советского воздушного флота. Лекции профессора Жуковского, «отца русской авиации», создателя аэродинамической школы, выдающиеся работы его молодых учеников, поразительный рост техники, первые самостоятельные полеты над Москвой в 1917 году — все это захватило юного Громова. Свое жизненное призвание он нашел в авиации. «Я никогда не сложу крыльев», — сказал однажды Михаил Михайлович, и это стало его девизом. Он открыл серию больших советских перелетов: 1925 год — Москва — Пекин; 1926 год — блистательный трехдневный рейс на отечественном «АНТ-3» — «Пролетарий» Москва — Берлин — Париж — Рим — Вена — Прага — Варшава — Москва; 1929 год — новый перелет над Европой на «Крыльях Советов». Восхищенные искусством Громова, французские авиаторы избрали его членом клуба «Старых стволов», назвали «летчиком № 1». Он стоял у колыбели многих опытных машин, первый поднимал их в воздух для испытаний, создал особый «громовский стиль» пилотирования. Превосходный знаток психологии и выдающийся летчик-инструктор, Михаил Михайлович безошибочно угадывал молодые таланты. Наблюдая за виртуозными полетами юного Валерия Чкалова, он предсказал ему славную будущность.