В движении вечном
Шрифт:
В общем, задачка пока до зимы дотянуть. А с математикой высшей... Жутко и думать, конечно, да ведь и многие старшекурсники поначалу точно также мытарились. Вон и Мишка рыжий рассказывал:
– - Тоже в начале дуб дубом сидел, а пересдавал сколько!
Ну и что?
Теперь вон на третьем курсе рыжий оболтус сражается, и все ему по фиг... Может и не страшен на деле сей черт?
Поживем, увидим.
2
"Утренняя дымка"
"История
– - Зачем будущему ученому-физику такие предметы, как история, философия и прочая гуманитарщина? -- рассуждал Игнат тогда на полном серьезе, применяя и здесь привычный по школе "рациональный подход".
А потому и появлялся на лекциях по "ненужным" предметам только для того, чтобы на глазах у преподавателя засветиться, да еще когда предупреждал староста группы о возможной проверке. Вот и сегодня решил перед лекцией:
– - Ладно, посижу еще с часок, а на переменке по обстоятельствам гляну. Коли слишком много народу не смоется, тогда я и дерну спокойненько.
Читал старый профессор академично и скучно, хорошо поставленным за многие годы, слегка надтреснутым голосом. Но кое-что и весьма забавляло. Вероятно, лектору и самому внезапно наскучивало говорить изо дня в день одно и то же, и тогда он преображался мгновенно. Что служило исходным толчком к этому, сейчас трудно ответить, потому как происходила такая перемена всегда неожиданно для пребывающей в рассеянной полудреме студенческой аудитории, которая однако, также взбодрившись мгновенно, теперь уже слушала внимательно и с огромным удовольствием.
Многое, многое в современной жизни казалось старому профессору совершенно непонятным и даже нелепым:
"На днях захожу я в картинную галерею, -- рассказывал он с неподдельным недоумением. -- Выставка персональная, известный художник новые творения демонстрирует. Та-ак, наблюдаем. Первый кружок совершил я по залу, прохожу по-второму. И-и... вот смотрю я и мыслю, я ведь как понимаю?
Вот, ты видишь, к примеру, картину. Тоже, кажись, те же краски и холст, а ты видишь, и дышишь, и чувствуешь. А тут! -- вот смотрю я на произведение это, и... Его ведь хоть так поверни, а хоть этак, хоть низом поставь, а хоть верхом... Думается только, -- и он улыбался хитроватой улыбкой бывалого деревенского мужичка, -- вот купит человек, положим, это творение, принесет домой. Ну, хорошо, когда вспомнит, как оно прежде висело, а коли позабудет дорогой?... Вешать-то как?.. Где верх, а где низ, где бок левый, а где правый?
Эх, была, не была, думаю. Подхожу к автору.
Выслушал он меня, отвечает с улыбочкой:
– - Это ведь тоже, в своем роде, процесс творческий. Игра и трепет, фантазия
– - А название хоть есть у нее?.. Кстати, здесь я не вижу.
Отвечает (тут старичок делал выразительную паузу) -- и говорил затем, улыбаясь так, словно одним названием резюмируя вышесказанное:
– - "Утренняя дымка!"
На сухом, стянутом желтоватой кожей, морщинистом личике проступал энергичный румянец, глаза блестели, в голосе появлялись совершенно иные тембровые интонации. Слова приобретали ярко выраженный комический оттенок, и тогда старичок своим карикатурно-недоумевающим видом так напоминал гениального советского театрального артиста-сатирика. Его манера и тон забавляли и смешили одновременно, однако, если уж совсем искренне, то Игнат был в чем-то даже согласен со старым профессором.
Тогда, тогда уже так отчетливо виделись ему ярчайшие проявления целой пластины повседневного бытия людского под гениальным бальзаковским названием "Человеческая комедия". Вот возьми ты, к примеру, тот самый ля гранде штампованный черный квадрат, да кинь, но без штампа у пыльной дороги... И выходит по жизни конкретно, что была бы вся грудь в орденах, вот тогда и квадраты "ля гранде!" --- тебе мигом докажут, и аргументы из старенькой сказки всегда под рукой. Мол, темнота, деревенщина, неуч, коли не видишь, не чувствуешь, да "подоплеки" не знаешь... Так-то оно так, положим, да только без больших орденов на грудях ты с тем же квадратом, попробуй-ка, сунься.
Юные годы старого профессора пришлись на самые штормовые страницы истории тогда столь же юной советской страны. Первая мировая война, переломный октябрь 17-го, гражданская война, опустошительные, перемалывающие саму человеческую суть, экономические эксперименты... Коротенькая передышка, и снова долгие годы самой страшной войны.
Он был сын простого крестьянина, он родился в деревенской бревенчатой хате, он сполна пережил переломы и войны, он с юных лет познал истинную цену черствой краюшке черного трудового хлеба. И то, что окружало теперь -- ему профессору, как и тем двум полуграмотным старикам из игнатова детства казалось почти "изобилием" со своими, совершенно отличными от прежних суровых времен лихолетья, законами и приоритетами.
– - Захожу я на днях вечерком к приятелю, -- говорил, между тем, он далее. -- Ученик мой бывший, из самых. Меня превзошел, академик с недавних пор. Сели за стол. Стенка в зале у него, смотрю, чешским хрусталем ломится, в зеркалах отсвечивает, а на столе... На столе так рюмашки простенькие из нашей Березовки.
"А красоту свою что ж не выставишь? -- смеюсь, спрашиваю.
Отвечает:
"Да тут только чуть царапни чего, и сразу инфаркты у женки!"
Старичок-профессор улыбался пошире, переводил слегка дух, продолжал свой рассказ далее:
– - Печатка, смотрю, у него как баржа золотая, часы на руке колесом золоченым сияют и даже очки на носу в золотой дорогущей оправе. А вот мои! -- мои, например, часики, вот они, смотрите, "Победа"... Наши московские, и чем они хуже? Семнадцать лет, считай, не снимая, ношу, а без ремонта единого тикают. А очки! Вот они, вот, посмотрите.
Он снимал с носа свои огромные роговые очки, любовно разглядывая, как нечто навеки родное, бережно вертел в руках:
– - Ну пластмасса, не золото, не блестят, не отсвечивают. Зато как легко и удобно, и разве я хуже в них вижу? -- так искренне недоумевал он.