В эфире 'Северок'
Шрифт:
– Вот это кадрик! Очень нужный кадрик!
– с воодушевлением произнес кинооператор. Он расстегнул ворот гимнастерки, обнажив тельняшку. По его лицу я шее лился пот, но он его не вытирал - некогда.
Бой закончился только вечером, и партизанские отряды вернулись в лагерь. Приплелся и кинооператор, вымотанный, но довольный своей работой.
У костра познакомились. Это был капитан Иван Андреевич Запорожский. Мы обменялись с ним головными уборами: он отдал мне свою видавшую виды фуражку с крабом, а я ему - замызганную простреленную
33
Как-то Николай весь день ходил хмурый, насупленный. И все смотрел на меня, будто на какую диковину. Я не выдержал, спросил, в чем дело. Григорян невесело сказал:
– Я тебя скоро потеряю. Сон видел такой! А сны бывают вещие.
– Брось ты глупости городить, - отмахнулся я.
– Думал, наверное, про всякую ерунду, вот и приснилось.
– Ничего подобного!
– возразил Николай.
– Когда-то моей сестренке приснился подобный сон. И он сбылся. Она очень любила одного парня. Ей приснилось, что ее подруга увела его. А через несколько дней тот парень куда-то исчез и адреса не оставил.
– А при чем тут я? Я по крайней мере никуда не собираюсь уезжать. Никуда. Если только... убьют.
– Брось ты это! И все-таки я потеряю тебя. Я верю сну, - сказал Григорян упавшим голосом.
Я недоверчиво усмехнулся.
А на другой день получил радиограмму: штаб фронта отзывал меня на Большую землю. Николаю пока решил не показывать этот приказ.
Но он заметил, что я спрятал от него одну радиограмму, и стал требовать ее. Пришлось прочитать. Григорян взглянул на меня грустными глазами:
– Говорил же тебе...
Я ничего не ответил и понес радиограммы в штаб.
Петр Романович Ямпольский - он теперь командовал Центральной оперативной группой - ЦОГ, прочитав их, сказал:
– Сегодня же первым самолетом ты, Степа, полетишь. Жалко, конечно, расставаться, но ничего не поделаешь - приказ! И пригласи, пожалуйста, Григоряна.
– Петр Романович, я не полечу.
– Как это - не полечу? Штаб фронта отзывает, а ты - не полечу? Думаешь, что говоришь? Нельзя же так, дорогой мой...
– Я останусь. Пусть Николай летит.
– Но ведь Николая не отзывают! В радиограмме ясно сказано кого. Короче, полетишь сегодня же. Причем первым самолетом.
Шел я из штаба и ругал себя, что не вписал в текст фамилию Николая. Он бы и улетел. Хотя есть приказ...
Григорян встретил меня вопросом:
– Ну как? Летишь?
– Не хочется мне, Коля, с тобой расставаться. Сроднились мы. Вроде бы всю жизнь рядом провели. Ну ничего, еще встретимся. Не горюй! Да, Петр Романович тебя приглашает.
Незадолго до ухода на аэродром я передал Григоряну всю документацию, рацию. Николай с неохотой принял: он нервничал. У меня на душе тоже было неспокойно.
* * *
В двадцать три часа двинулись на аэродром. Шли молча: казалось, так было
Самолета долго ждать не пришлось. Вскоре он пролетел над сигнальными кострами, сделал разворот и пошел на посадку. К нему тотчас бросились партизаны. Началась выгрузка. Затем на носилках понесли в машину раненых и больных.
Позвали меня. Сердце защемило. Я попрощался с Ямпольским, с остальными провожающими. Потом мы обнялись с Николаем.
Не знаю, сколько бы мы так стояли, обхватив друг друга, если бы не резкий окрик. Партизаны подняли меня на руки и втиснули в открытую дверь самолета. Я тотчас снял с себя кожаное пальто-реглан и кинул его Григоряну.
– Возьми, Коля! И не падай духом! Мы скоро встретимся!
Самолет пробежал по ухабистой дорожке и взмыл в черноту ночи. Я посмотрел в иллюминатор: внизу мигали дотлевающие сигнальные костры, у которых все еще стоял освещенный луной Григорян и махал нам вслед рукой.
34
Самолет приземлился в третьем часу ночи в Адлерском аэропорту. Встречали нас друзья-партизаны, ранее вывезенные из Крыма. Рукопожатия, объятия...
Ко мне подходит высокий, стройный, лет за пятьдесят, генерал-майор. Молча останавливается, пристально смотрит. И я на него смотрю, вспоминаю: кто это может быть? Новая форма... Погоны... Я еще не видел наших с погонами. А тем более генерала. Знакомое лицо... Да это же начальник разведотдела фронта Капалкин! Именно он провожал нас на задание!
Василий Михайлович схватил меня и легко поднял своими крепкими руками.
– Дорогой ты мой! Живой?
– В его глазах блеснули слезы.
– Живой, товарищ генерал!
– задыхаясь от радости, произнес я.
– Вот и замечательно... Великолепно!
– Он снова прижал меня к себе.
Потом тискали меня в объятиях незнакомые полковник, майор и два старших лейтенанта. Это были, как я узнал после, работники разведотдела.
* * *
Затем мы поехали в Сочи, где после соответствующей санитарной обработки меня поместили в военный госпиталь No 2120. Как же я был поражен, когда после взвешивания узнал, что во мне пятьдесят четыре килограмма... А ведь до задания я весил восемьдесят два. Вот почему, как пушинку, поднимал меня генерал-майор.
Да, двадцать месяцев, проведенных в тылу врага, дали себя знать...
В палате, куда меня поместили, находился Иван Бабичев, тот самый Бабичев, что был уполномоченным обкома по подполью в Симферополе.
– О, кого я вижу!
– воскликнул Иван, когда я переступил порог палаты.
– А на кого же ты оставил партизан?
– Там Коля.
– Тогда порядок.
Бабичев стал расспрашивать о боевых друзьях. Но я упал в мягкую, чистую постель и тотчас мертвецки уснул. Проснулся только вечером. Схватился, начал ощупывать себя, искать свой "Северок", пистолет, автомат... Бабичев закатился смехом.