В эфире 'Северок'
Шрифт:
– Ты что, в лесу?
– спросил он.
– Ну, даешь!
– Привычка, ничего не поделаешь...
А кругом шла размеренная, спокойная жизнь. Будто и не было никакой войны. Мне казалось все это странным: ни грохота орудий, ни автоматной трескотни... Чудно. И до чего же здорово!
В палату вошла медицинская сестра, женщина лет сорока.
– Как спалось, сынок?
– Прекрасно!
– Целый день спал. Все уже давно поужинали, а ты еще и не завтракал, проверяя давление, сказала она.
В столовой пахло чем-то
Мне вдруг захотелось в степь - услышать рокот тракторов, комбайнов, взять на ладонь бронзовые зерна и вдыхать запах земли, запах хлеба. Каким трудом достается крестьянину каждый такой кусочек! Я-то знаю ему цену...
* * *
Через день побывал в разведотделе фронта, написал отчет о проведенной в тылу врага работе. А на шестой день пребывания в госпитале меня пригласили в сочинский театр, где в торжественной обстановке партизанам вручали правительственные награды.
И вдруг назвали мою фамилию. Я сразу не поверил: думал, ослышался. Но сидевший рядом Бабичев толкнул меня в бок и кивнул - иди, мол, на сцену. Я встал и стою в растерянности.
– Да смелее, смелее поднимайтесь к нам, - обращается ко мне из президиума Капалкин.
Вышел я на сцену и почувствовал, как краснею. А в это время начальник разведотдела фронта уже говорил, что в тылу врага я проявил мужество и героизм, за что награжден боевым орденом. Затем он прикрепил к моему новому кителю орден боевого Красного Знамени и медаль "Партизану Отечественной войны", поздравив с высокой наградой. Поздравил меня и первый секретарь Крымского обкома партии Владимир Семенович Булатов.
Я страшно разволновался. Хотел произнести речь, но из этого ничего не вышло, и я только выдавил:
– Служу Советскому Союзу!
Шел я со сцены, а ко мне из рядов тянулись руки знакомых и совершенно незнакомых людей, поздравляли. После вручения наград артисты сочинского театра дали концерт.
* * *
Двадцать четыре дня находился я в госпитале. Потом мне предоставили на полтора месяца отпуск, и я уехал в свою станицу.
* * *
Был вечер, когда переступил порог отчего дома. Мать сидела за работой - очищала от ботвы арахис. Увидела меня, уронила охапку, бросилась ко мне, прижалась, зарыдала.
Я как мог успокаивал ее.
– На радостях, сыночек, плачу. Не обращай внимания, - тихо проговорила мать.
– Ты надолго? В отпуск? А может... по ранению?
– В отпуск, мама, в отпуск. Решил вот проведать вас.
О том, что трижды был ранен, умолчал, конечно. Зачем растравлять ей душу? Она и так неспокойна.
– Значит, в отпуск?
– вздохнув, переспросила мать и стала ощупывать меня всего, долго смотрела на ноги - не протезы ли. Потом заглянула в глаза, и по ее щекам покатились слезы, оставляя блестящие
– А Коля, братик твой, погиб. Под Ростовом где-то... Нету больше моего соколика... И как же это он не уберегся?..
– Не надо, мамочка, не плачь! Что ж теперь делать? Не вернешь его, говорил я, а сам чувствовал, как сердце давит, сжимается. А когда прочел похоронку, захотелось сию же минуту улететь на фронт и мстить за брата, за всех погибших.
– Мама, я рассчитаюсь с фашистами за Колю. Обязательно рассчитаюсь! как клятву произнес я твердо и решительно. И в ту же секунду созрело решение прервать отпуск и вернуться в разведотдел.
Несколько минут мы стояли молча. Потом мать вновь оглядела меня с ног до головы, наклонилась к блеснувшим на свету наградам, поцеловала их и с гордостью промолвила:
– А ты у меня, сынок, оказывается, заслуженный! И что же это у тебя за ордена?
– Один, мама, орден, - я указал на Красное Знамя.
– А это медаль партизанская.
– Значит, геройство проявил?
– любопытствовала мать.
– Заработал, видно. Кому попало орденов не дают.
– Так и я об этом, что дали за геройство.
Мы сели к столу. Мать вдруг спохватилась:
– Прости, сынок, с дороги, наверно, есть хочешь? Посиди маленько, а я картошечки сварю, чайку согрею.
– Картошки, мама, не надо, а чайку можно.
– И я выложил содержимое своего вещевого мешка на стол.
Мать глянула на консервные банки, всевозможные кульки, пачки шоколада, на многое другое и всплеснула руками:
– Батюшки, сколько всего! Это вас так кормят? Я утвердительно кивнул.
– А худющий почему такой?
– допытывалась мать.
– Нормальный!
– отмахнулся я, а сам подумал: "Увидела бы ты меня, когда только прилетел..."
Мать недоверчиво покачала головой и принялась заваривать чай.
– А мне колхоз привез работенку. Арахисовое масло, говорят, для самолетов нужно, вот и трудимся ночами, после полевых работ...
* * *
На десятый день я попрощался с матерью и вернулся в разведотдел фронта. Встретил меня генерал-майор. Доложил ему о своем решении.
– Так вы же еще слабы, не окрепли!
– возразил Капалкин.
– Я совершенно здоров и прошу...
– Хорошо, подумаем, если вы так настаиваете, - и, помолчав, спросил: А к партизанам снова не желаете?
– Мне все равно. Куда направите.
– Погиб кто?
– осторожно спросил Капалкин.
– Да, старший брат, - не сразу ответил я.
– Прошу вас...
– Хорошо, хорошо, - перебил меня генерал-майор.
– Послезавтра получите рацию, документацию, оружие и ночью улетите.
– Есть!
Всякий раз при встрече с начальником разведотдела фронта меня подмывало спросить о нашем парашютно-десантном батальоне. Но все не осмеливался. А туг решился. Генерал-майор минуту-другую сидел, опустив голову. Потом тихо сказал: