В год огненной векши
Шрифт:
Кормилица что-то еще говорила, а князь уже заглянул в колыбель, схватился за голову.
Лишь когда кто-то из дружинников приметил, что на капище вспыхнул огонь, Мирослав догадался, какая кикимора забрала ребенка; и не мешкая более со всеми собравшимися дружинниками и слугами рванулся к капищу.
То, что увидели прибежавшие на капище люди, заставило бы содрогнуться и опытных воинов. В центре, рассыпая искры, горел высокий жаркий костер. На круглом жертвеннике лежала тушка ягненка с перерезанным горлом, кровь тонкой струйкой стекала на рыхлый уже снег.
Ведьма, мать Желаны, стояла
– Жизнь за жизнь прими, тело живое за тело мертвое возьми, душу живую за душу мертвую…
Люди окружили капище, но идти дальше не решались – так близко стояла ведьма к костру, что достаточно было одного движения, и ребенок полетел бы в огонь. Мирослав, до боли сжавший в руках короткий меч, готов был уже рискнуть и кинуться на старуху, как из-за идола Мокоши вдруг полился чистый белый свет. Сначала теплый и неяркий, он вдруг стал нестерпимым, ослепляющим, таким что открыть глаза было невозможно. К этому прибавился визгливый нудный звук, который резко ударил по ушам. Князь попробовал открыть глаза и увидел, как все его воины катаются по земле, закрывая уши, и кричат от боли. Он же с трудом, но мог смотреть и слышать. В центре белого свечения появилась фигура высокой крупной женщины с длинными, как плети, руками. «Мокошь!
– догадался князь. – Сама богиня явилась!».
– Остановись, ведьма! – низким грудным голосом крикнула Мокошь стоящей у костра старухе.
– За эту жизнь уже заплачено.
Старуха отчаянно взвыла, опуская руки и прижимая ребенка к себе. Мирослав, понимая, что это, возможно, последний шанс спасти ребенка, попытался двинуться в ее сторону. Заметив эту попытку, ведьма ощерилась, словно кошка, и заговорила вновь еще громче и пронзительнее:
– А коли так, пусть кровь моя в ней станет проклятьем княжеским; пусть сила моя, как ручей течет в реку, течет в новое тело; пусть сердце холодное никогда не узнает любви, а тело станет желанным для всех мужей, что увидят его! Пусть…
– Что твое ведьмовство против материнской любви? – перебила ее Мокошь и протянула к старухе свои длинные руки, забирая ребенка.
– Сказала ведь: за это дитя жизнь отдана, за нее уже просили.
Потом повернулась к князю, чуть живому от ужаса, и передала младенца ему.
– Страшный обряд был совершен, сказала торжественно.
– Не в моей власти его изменить. В дочери твоей сила матери и бабки первозданная поет. И будет она проклятьем твоего рода. Может остановить это проклятье только еще бОльшая сила. До поры до времени нет для тебя опасности. Но в год огненной векши отдай ее черному волку, который в честном поединке сумеет одолеть рыжего оленя.
Ничего не понимающий Мирослав только кивнул в ответ. Что там за проклятие? Какой черный волк? Убраться бы отсюда живыми!
А богиня продолжала уже нравоучительно:
– Ведьму казнить не вели: пусть живет, как жила, - она ради дочери на колдовство пошла. Да и силы в ней больше нет, вся сила в дитя перешла. А Забаве знания ее нужны, пусть бабка учит
Потом прикоснулась рукой к устам Мирослава, проводя по ним теплыми своими пальцами сверху-вниз и слева-направо.
– И помни, что знать о том до поры никто, даже она сама, не должен. А если не отдашь в год огненной белки ее черному волку, завалившему рыжего оленя, так погубит она род твой, хоть и не по своей воле. И все пророчества бабки сбудутся.
Свечение вокруг богини стало бледнеть. Теперь капище освещало только пламя костра да розовая полоска, появившаяся на востоке и знаменующая начало нового дня.
Оглянувшись, князь увидел, как поднимаются с земли его воины, тряся головами. Первым подбежал к Мирославу воевода:
– Видимо, морок какой напустила ведьма! До сих пор в голове жужжит, будто сотня веретен…- и увидев в руках у князя сверток с младенцем радостно обнял Мирослава.
– А где же ведьма, князь! Сгорела или сумела спастись?
Князь оглянулся и не увидел старухи, только рядом с костром лежала черно-серая куча тряпья. Воевода подошел и ткнул в нее сапогом. Она зашевелилась. Тогда дружинники подняли и поставили на ноги мать Желаны. Узнать ее было нельзя: она будто постарела лет на десять и исхудала.
Злоба поднялась в душе князя. Хотел было приказать схватить да кнутами бить, только вовремя вспомнил слова Мокоши и передумал. Без силы ведьмовской старуха зла уже никому причинить не могла. А ослушаться Мокоши князь не мог.
– Вот так, дочка, было дело. Как узнал я, что Всеволод из черных волков, никому другому не мог отдать тебя, - так закончил князь свой рассказ.
Забава сидела, подтянув ноги к груди и обхватив себя руками. Страх, который редко испытывала она, сковал сознание. Она может погубить своих братьев и отца! Она? Как? Тысячи подобных вопросов роились в голове и не находили ответа. Проклята! Она проклята? За что? Она только добро хотела нести в этот мир.
Все эти тяжелые думы прервал отрешенный голос Мирослава, который будто произнес мысли вслух:
– Теперь уж я могу тебе все рассказать, дочка. Завтра Всеволод приедет, и проклятие никогда не сбудется.
Глава 8
Мирослав посидел еще немного с дочерью и ушел в опочивальню. Оставшись одна, Забава погасила лучину и улеглась, укрывшись пуховым одеялом. Душной летней ночью она чувствовала себя больной: ее знобило, будто тисками сжимало виски. Многое из того, что рассказал отец, она знала: знала про покойных мать и бабку, про то что тайком и ее саму называли ведьмовкой, про свой дар.
Дар или проклятие? Раньше она не задумывалась. Он был с ней, сколько она помнила себя, и без него себя не знала. Отец рассказывал, что проявился этот дар, когда ей было всего года два. Однажды в санях, на которых он с братьями привез из леса дичь, оказался подранок. Маленькая тонконогая косуля, похожая на олененка, лежала, как мертвая. Забаву, находившуюся с нянькой во дворе, подвели к саням показать привезенную охотниками добычу. Девочка не обратила внимания на лис и зайцев, лежавших тут же в санях, она потянулась к косуле, и как только провела рукой по окровавленной шее - животное забилось, упало с саней и вскочило на ноги.