В год огненной векши
Шрифт:
– Ты, князь, дочь мою увез, - низким голосом прокаркала старуха. – Так поиграл, да и будет. Отпусти теперь девку.
– Дочери твоей я ни словом, ни делом обиды не нанес, - спокойно и уверенно отвечал Мирослав.
– Я люблю ее и хочу в жены взять.
– Не годится моя Желана в жены князю, - усмехнулась старуха, - она для другого рождена. Желана – богини Мокоши жрица. Отпусти добром, князь - Мокошь не простит.
Князь задумался: Мокошь – богиня добрая, всегда покровительствовала его роду, не случайно еще его дед идола на капище поставил. Но могла Мокошь и недолей одарить,
– Не отпущу я Желану, - сказал он твердо. – А ты, ежели счастья ей хочешь, уговори сердце мне отдать. Я не поскуплюсь: сама на золоте есть-пить будешь.
– Не за золотом твоим я пришла, - скривилась старуха, - Отдай дочь мою, а иначе беда будет!
– Не отдам, - решительно ответил князь и хотел уже приказать, чтоб гнали старуху со двора, как та вдруг преобразилась: зеленью засверкали глаза, с головы упал серый шерстяной платок, и дыбом встали седые космы. Ведьма подняла клюку и заговорила не своим голосом:
– А коли так, смотри, князь, весь род твой прокляну до седьмого колена, на город твой черную язву напущу…
Не успела она договорить, как сзади все пришло в движение, князь оглянулся и обомлел: позади стояла Желана.
– Не надо, мама, молчи! – закричала она, бросаясь к матери. И тихо добавила, прямо глядя в глаза ведьме.
– Не пойду я с тобой. Я с ним останусь. Он правду говорит, что любит, и я его люблю.
Князь больше ничего не слышал от радости. В ушах звенело, сердце зашлось счастливым набатом. Желана что-то еще говорила старухе, та лишь злобно шипела в ответ, но повернулась спиной и пошла восвояси, подметая улицу своими ветхими одеждами.
Той же ночью стала Желана принадлежать князю. Тогда понял Мирослав, как умеет любить сильное взрослое тело, как жаждет страсти опытное сердце. А через неделю Желана княгиней ступила на порог княжеской опочивальни. Не обманул Мирослав.
Но счастье их было с горчинкой - не приняли молодую княжну вельможи, осуждали князя за простолюдинку; не приняли мачеху и княжичи, особенно старший. Как Владигор любил и оберегал после Забаву, так ненавидел он ее мать.
Молодая княгиня в княжеских палатах чувствовала себя птицей в золотой клетке. Все ее занятия сводились к рукоделию да ожиданию мужа. Попыталась она было заняться врачеванием, но князь строго-настрого запретил за травами ходить да отвары готовить - и без того Желану за глаза ведьмовкой называли.
На второй год княгиня понесла. Ох, и что творилось с Мирославом! Он и первенца так не ждал, как этого ребенка от безумно любимой жены. Только сама Желана начала грустить да недужить. Как князь не бился, жена ничего не говорила о причине своей тоски, только раз как-то сказала, что не простит ей Мокошь предательства, заберет дитятю.
Мирослав, чтоб успокоить ее, велел всем богам принести жертвы. Выбрали для этого жрецы день зимнего солнцеворота. Несмотря на лютый мороз, на капище пришло полгорода. Разожгли костры, на жертвенный камень перед идолищем Рода пролили кровь только что заколотого козленка, кровь зашипела, запузырилась, и в небо повалил белый дым.
Перуну на алтарь пролили кровь годовалого бычка – полыхнуло пламя в костре синими отблесками.
К идолищу богини Мокоши Мирослав подошел сам. Жрец дал ему кривой остро заточенный нож, два дружинника подвели к жертвеннику крупную белую яку, подняв за уши голову, повернули шею к Мирославу. Тот примерился и быстрым уверенным движением полоснул по белоснежной овечьей шее. Ярка дернулась, захрипела, алая кровь обагрила черный жертвенный камень, брызнула на руки дружинникам. Жрец подставил чашу под рассеченное горло, наполнил кровью и плеснул на костер. Костер зашипел, полыхнул огонь, и поднялся в небо черный столб дыма. Жертва Мокоши была напрасной.
Глава 7
Роды у Желаны начались накануне праздника Лады и Лели. Князь с утра уехал за реку: в лесу объявился медведь-шатун, задрал уже двух деревенских мужиков, стал выходить к жилью. Князь собрал охотников, взял свору остроушек и отправился травить зверя. Лишь поздно вечером охотники возвратились, волоча за собой тушу убитого медведя.
Едва ступив на крыльцо, Мирослав понял, что что-то не так. Навстречу вышла уставшая хмурая повитуха, слуги в доме шарахались, стараясь убраться с глаз долой. В княжеской опочивальне стоял душный терпкий запах трав. На кровати лежала белая, как простыни, княгиня. Мирослав наклонился, не веря глазам, - так не похожа была эта женщина с искусанными губами и красными воспаленными глазами на его жену.
– Худо, князь, ой худо! – запричитала повитуха. – И заговоры читали, и окна открывали, и узлы развязывали, а дите не идет.
Услышав голоса, Желана повернула голову и открыла глаза. Мирослав нагнулся еще ниже и встал на колени перед кроватью.
– Не разродиться мне, - чуть слышно зашептала Желана, - Позови мать мою, пусть придет, пособит.
Мирослав оторопел. Не видел он старую ведьму с того дня, как приходила она за Желаной. И не хотел допускать ее к жене и ребенку. Но подняв глаза на повитуху, понял по отчаянному взгляду ее, что придется исполнить волю жены и как можно скорее.
Старуха пришла скоро. Выгнала всех из горницы, затворила дверь. Не было еще полуночи, когда в горнице раздался громкий крик ребенка. Но день рождения Забавы стал днем смерти ее матери. Желана умерла, не успев прижать к груди долгожданное дитя.
Ночью Мирослав не ложился спать, сидел рядом с телом жены отрешенный и страшный. Не радовала его новорожденная дочь, ничто не могло утешить. Далеко за полночь вдруг зашумели, заметались в светелке, где стояла колыбель с ребенком. Навстречу вошедшему князю кинулась простоволосая кормилица в одном исподнем:
– Кикимора! Кикимора болотная! – кричала она, упав на колени перед князем. – Помилуй, не казни!
– Чтооо? – завопил Мирослав, опомнившись. – Что с дитём?
На крики уже сбежались слуги, кто со свечой, а кто с дубиной.
– Только глаза прикрыла, а дитя в колыбели спало! - кричала кормилица. - Как сковало меня что, как камнем к лавке придавило. Тут вижу: стоит над ребенком она сама, болотница, и руки корявые к девочке тянет. Взяла она ее прямо с одеялком, а Забавушка и не проснулась даже. А меня отпустило, только когда в сенцах дверь скрипнула…