В году тринадцать месяцев
Шрифт:
Взрослые люди очень часто не замечают, как эгоистична их любовь. Сами они не любят, когда их отрывают от дела, даже пустякового. Разве стоят того самые лучшие колготки, чтобы из-за них прекращать строительство замка? Алла подчинилась с большой неохотой и обидой.
— Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Поэтому не дуйся напрасно. Вот держи золотого петушка.
Леденец на палочке не улучшил настроение, но, машинально его лизнув раз, другой, девочка вздохнула и решила покориться судьбе и, так уж и быть, примерить ставшие за одну
Баба Валя очень обрадовалась подарку.
— Я давно хотела купить ей такие, но все не было подходящего размера.
Колготки пришлись впору. Алла терпеливо подождала, когда Леля и бабушка ощупают ее со всех сторон, и только после того, как они вдоволь насладились зрелищем новых колготок, спросила:
— Баба Валя, я еще погуляю немножко? Можно?
Ей хотелось поскорее вернуться к строительству Глиммингенского замка, к наполовину возведенной башне Эрменриха, но Леле хотелось поскорее начать ее перевоспитывать.
— Подожди, голубушка, — вместо бабы Вали ответила она. — Прежде ты мне ответишь на несколько вопросов. Я узнала про тебя ужасную вещь.
— Какую вещь? — испугалась Алла.
— Баба Валя мне позавчера сказала по телефону, что ты хлеб назвала гадостью. Я просто не поверила. Ты, наверное, ошиблась?
— Не ошиблась, — с неожиданным вызовом ответила девочка.
— Что такое? Почему ты мне так отвечаешь?
— Она совсем у нас разучилась уважать старших, — грустно покачала головой баба Валя. — С тетей Лелей так разговаривать! И нечего слезы лить. Москва слезам не верит.
— И пусть не верит. И не надо.
Тетя Леля сидела в кресле. Баба Валя стояла у двери на кухню. Алла — у окна. И в тот момент, когда Леля спросила у нее про хлеб, она увидела, как подошли мальчишки с соседнего двора к ящику с песком и разрушили Глиммингенский замок, все его башни, заградительный ров и мосты.
— Я не понимаю только одного, — возмутилась Леля. — Как ты смеешь так говорить о хлебе. И еще плачешь. Ты знаешь, какое это богатство — хлеб, когда он есть, и какое это бедствие, когда его нет? Люди умирают, если у них нет хлеба. Так было в войну в блокадном Ленинграде.
— А я не умру! Ни за что не умру! — крикнула с отчаянием Алла, видя, как мальчишки разравнивают песок на том месте, где совсем еще недавно, минуту назад, был замок. — Я могу совсем не есть хлеба, к вашему сведению. Я бы его никогда не ела. Это меня баба Валя заставляет.
Она отвернулась от окна. На месте ее замка мальчишки рыли в песке яму.
— Пойди умойся и вытри слезы, а потом будем разговаривать, — приказала тетя Леля тоном победительницы. — Неприятно на тебя смотреть. Меня только одно утешает: раз плачешь — значит, понимаешь свою ошибку.
Баба Валя повела Аллочку умываться, а тетя Леля, довольная собой, откинулась на спинку кресла и посмотрела на часы. У нее оставалось еще немного времени, чтобы затронуть другую тему. В три часа она договорилась
Алла вернулась из ванной умытая, причесанная и успокоенная.
— Ну, вот, теперь ты похожа на хорошую девочку, — удовлетворенно заметила Леля. — Кстати, хорошая девочка Алла, это правда, что ты не хочешь ходить в детский сад?
— Не хочу.
— Почему?
— Там спать надо.
— Если надо, значит, надо. Ты уже взрослая и должна понимать, что у каждого человека есть свои обязанности. Если тетя, например, откажется вести троллейбус, тебе придется идти пешком.
— Ну и пусть.
— А другая тетя откажется выпекать хлеб. Что ты будешь есть?
— Ничего. Петуха твоего.
— Заладила «ну и пусть», «ничего», — рассердилась Леля. — А если третья тетя на сахарном заводе скажет: «Ну и пусть» и не пойдет на работу? Не будет не только хлеба, но и конфет.
— Ну и пусть.
— Ах, так! Дай сюда петуха.
Леля протянула руку, Алла в последний раз лизнула леденцовое крылышко и отдала петуха.
— Пожалуйста, большое пожалуйста, — вспомнила она свое детское слово.
— Хорошо, очень хорошо. Теперь снимай ботинки, потому что четвертая тетя не пошла на фабрику и у тебя нет ботинок.
— Вот ваши ботинки. Не нужны они мне, — сказала девочка. — Я могу ходить босиком.
Ботинки полетели под кресло.
— Ну и упрямая ты, — удивилась Леля. — Но если ты так упорствуешь, то тебе придется снять и платье, и колготки. Ничего этого нет, потому что никто не пошел на работу и некому было делать для тебя одежду.
Леля не успела договорить свою фразу, как платье полетело к ней на колени, а колготки оказались на полу. Баба Валя заволновалась. Пол был холодный, а внучка стояла босиком, в одной маечке и трусиках.
— Алка, — сказала баба Валя встревоженно, — нельзя быть такой упрямой девочкой. Тебе тетя Леля говорит, а ты слушай и мотай на ус. И делай выводы.
— А где у меня ус? — крикнула девочка. — Где? У меня нет никаких усов, к вашему сведению.
— Она уже сделала выводы, сделала, — поспешила сказать тетя Леля. — Она понимает, что в одних трусах и маечке не пойдешь гулять на улицу.
— Пойду, не испугаюсь, к вашему сведению.
— Иди, иди, а мы посмотрим, как тебя все люди засмеют.
— И пойду.
И она действительно двинулась в коридор. Желая ее остановить, Леля сказала:
— Но в таком случае тебе придется снять трусы и майку. Их тети не стали бы делать, если бы знали, что ты откажешься ходить в детский сад, откажешься выполнять свои обязанности перед обществом.
На пол у самой двери полетели трусы и майка. Щелкнул английский замок, по полу от двери в коридор пролетел через всю комнату ветерок и захлопнул форточку и балконную дверь.