В каждую субботу, вечером
Шрифт:
— И дальше что?
— Дальше ничего. Как водится, сам взялся за все это дело…
— И что же?
— Все обошлось. У меня, если хотите знать, проколы не часты!
«Хвастушка, — с нежностью подумала Асмик. — Ах, какой же ты хвастушка!»
Посмотрела на его лицо, хорошо освещенное лампой, на сильные пальцы, небрежно постукивающие по столу, мысленно обругала себя:
«Нашла от чего растрогаться! Если бы бабушка такое услыхала!»
Представила себе бабушкины непримиримые глаза и
— Вы слушаете меня? — спросил Володя.
— Да, конечно.
— Ну так вот. Представляете себе положеньице? Больной, само собой, поправился, все в порядке, а коллега мой на меня ни с того ни с сего в обиде. И не глядит даже в мою сторону. Я сперва было подивился, а потом понял.
— Что же вы поняли?
— Да все то же, что говорил. Есть люди, которые не в силах простить добро к себе. Просто не могут забыть и потому даже, случается, мстят за это. Знаете, есть такая турецкая, что ли, поговорка: «За что ты мне делаешь зло? Я же тебе ничего доброго не сотворил!»
— Глупая поговорка, — решительно оборвала Асмик. — Глупая и такая какая-то человеконенавистническая.
— Может быть, — согласился Володя. — Однако и такое существует в жизни.
— Допустим.
Володя осушил свою рюмку.
— Почему вы не пьете?
— Не хочется.
— Тогда я за ваше здоровье.
Он налил себе еще.
— Я вас насквозь вижу, вы все равно, несмотря ни на что, будете сеять это самое, которое доброе и к тому же вечное.
— Пусть так.
Он расхохотался.
— Чудачка вы все-таки. Так и хочется сказать: «А ну, гражданочка, поправьте нимб, малость набок съехал…»
Он стал часто приходить к ней. Сидели, ужинали, порой молчали, порой говорили о всякой всячине.
Он раскрывался не сразу, постепенно, но ей казалось, он все больше привыкает к ней.
Однако ей многое в нем не нравилось. Она не старалась сочинить его, представить себе другим, чем он был. Она видела все то, что в нем почему-либо не нравилось, не могло нравиться ей, и все равно любила его.
Однажды он сидел у нее. За окном шумел дождь, и, как и обычно в дождь, теплая, освещенная ярким светом комната казалась особенно уютной и теплой.
— Люблю дождь, — сказал Володя. — А вы?
— Как-то не думала об этом.
— А я люблю. И солнце люблю. Я, между прочим, все принимаю. Вот когда солнце светит, мне иногда петь хочется. Вот так вот, во все горло. А когда слякоть, сырость на улице, то я начинаю ко всем придираться, на меня что-то находит, и я чертовски злой становлюсь, так на меня всякая осенняя гадость действует…
Улыбнулся, ожидая ее ответной улыбки. Но лицо Асмик оставалось
И он сразу же нахохлился.
— Почему вы молчите?
— Мне кажется, — сказала Асмик, — вы не просто живете, как все мы, смертные, а то и дело констатируете свои чувствования.
— Что это значит? — несколько высокомерно спросил Володя.
— Вы все время прислушиваетесь к своим ощущениям: каково вам, как вы относитесь к людям, или к обстоятельствам, или к явлениям природы. Думаете, как они действуют на вас, вызывают ли положительные или отрицательные эмоции…
— Ну и что же? — нетерпеливо перебил ее Володя.
— Да ничего. Просто — вы эгоист, — сказала Асмик. — Даже эгоцентрик.
— Вот как, — заметил Володя. — Неужели?
— Вы сами знаете, это — правда.
— Я никому ничего плохого не делаю, — сказал Володя.
— И хорошего тоже не делаете.
— Откуда вы знаете?
— Мне кажется.
Она посмотрела на его сердитое лицо.
— А эгоистам, наверно, трудно живется. Правда?
— Возможно. А что, альтруистом выгоднее быть?
— Я не пробовала быть эгоистом, — ответила Асмик.
— Все-таки?
— Все-таки, наверно, мне легче, чем вам. Значительно легче.
Он хотел сказать что-то, может быть уязвить ее, но в это время Асмик позвали к телефону.
Она вернулась спустя несколько минут. Вернулась вся погасшая, словно бы разом постаревшая на добрый десяток лет.
Володя удивленно взглянул на нее:
— Случилось что?
— Из больницы звонили, — сказала Асмик. — Фомичева умерла.
— Кто это?
— Моя больная… Она уже давно болела… Лимфогранулематоз…
Он налил боржом в стакан.
— Выпейте, успокойтесь. Вы же давно знали.
И вдруг Асмик не выдержала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.
До сих пор Асмик все еще никак не могла привыкнуть к этому переходу, который ей приходилось наблюдать так часто, от живого, исполненного желаний и чувств, к мертвой, совершенной неподвижности.
Другие врачи привыкали, а она не могла.
Володя в изумлении смотрел на нее, а она все стояла, отвернувшись от него, и хотела и не могла удержаться, чтобы не плакать.
— Хватит, — сказал Володя. — Сколько можно? Ну, перестаньте…
Асмик повернула к нему залитое слезами лицо.
— Уйдите, — сказала, не глядя на него. — Я хочу побыть одна…
Володя пожал плечами, но послушно ушел, испытывая в душе облегчение: не выносил женских слез.
Асмик задумала познакомить Володю со своими друзьями. Как-то привела его к Михаилу Васильевичу.
Кроме них троих там была еще Туся.
Володя был не в настроении, молча катал хлебные шарики, откровенно зевал.