В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Туся удивленно переводила взгляд с него на Асмик. Все никак не могла понять, что же их связывает.
По привычке красивой, избалованной мужским вниманием женщины она даже попробовала пококетничать с ним.
Она сказала, обращаясь к Асмик, но уголком глаза следя за Володей:
— Посмотри, у меня ни с того ни с сего выступили веснушки.
— Почему ты их не сведешь? — спросила Асмик. — Теперь, говорят, их легко сводят.
— Не хочу, — ответила Туся. — Я считаю, что веснушки — одна из примет молодости. — Обернулась к Володе: — А вы
— Не знаю, — буркнул Володя. — Я — хирург, а не косметолог.
Туся улыбнулась:
— Вы не самый большой джентльмен из всех, кого я знаю.
— Ну и что из этого? — спросил Володя.
Туся вынула сигарету, закурила, следя глазами за тающим дымком.
— Когда ты курить бросишь? — ворчливо спросил Михаил Васильевич. — Дымит, словно труба паровозная…
— Никак не могу отвыкнуть, — сказала Туся. — А вы, Володя, курите?
— Нет, — ответил Володя.
Разговор, в общем, не клеился. Асмик поняла, первая сказала:
— Пора по домам…
Они шли с Володей вдоль Никитского бульвара.
Асмик спросила:
— Правда, милые люди?
— Кто? — переспросил Володя.
— Михаил Васильевич, Туся. Это мои друзья.
Володя приподнял воротник пальто, словно хотел отгородить себя от всего мира.
— Ничего особенного.
— Как ничего особенного? — возмутилась Асмик. — И Туся тоже ничего особенного? Она же такая красивая…
— Была, — сказал Володя.
Неожиданно это короткое, небрежно сказанное слово укололо Асмик.
— Мы с ней одного возраста, — сухо бросила она.
— Вы — это вы, — ответил Володя. — А она — пшено.
— Что значит пшено?
— То и значит. Пшено не рис и даже не гречка.
Асмик обиделась. Как это он, в самом деле, лихо сплеча рубит! Кто он такой, чтобы походя поносить хороших людей? Что это за непонятное высокомерие?
Она решила не говорить больше ни одного слова. А он не обратил ровно никакого внимания на ее обиду.
Так и шли оба, молчали.
Возле ее дома он сказал:
— Пока. Я поехал.
Было сыро. Дул ветер. Асмик представилось, как он будет сейчас трястись в электричке, потом топать по грязи, добираться лесом домой. А дома, должно быть, холодно, печка давно остыла…
— Идем ко мне, — сказала просто.
Он подумал.
— Я стесню вас…
Вместо ответа она потянула его за рукав.
«Я старше его, намного старше, — с горечью думала Асмик. — Что же потом? Как все будет?»
Порой, под утро, когда он еще спал, она вглядывалась в его лицо, которое во сне казалось неожиданно кротким, словно сон начисто стирал с него всю колючесть. Рассматривала молодую, туго натянутую кожу, смуглую шею с выпирающим кадыком.
Да, она была старше его, и это никак нельзя было оспорить.
Ей довелось в раннем детстве застать извозчиков, пролетки на дутых шинах, частные магазины, Страстной монастырь, немые кинофильмы с участием Мэри Пикфорд и Асты Нильсен.
И самое главное, у нее за плечами
Даже он не раз говорил, что завидует ей.
— Почему? — спрашивала Асмик.
— Ты была на фронте, а это, конечно, самое яркое, что только может быть…
Михаил Васильевич и тот несколько высокопарно говорил подчас:
— Ты, Асмик, держала руку на пульсе эпохи…
Володя признался:
— Мы все в школе мечтали убежать на фронт. Я с одним фронтовиком переписывался, у нас все переписывались, наши девчонки кисеты им вышивали, платки…
Асмик была беспощадна к себе. Подолгу разглядывала себя в зеркало, находя все новые, невесть откуда возникавшие морщины. Мысленно сравнивала себя с ним.
Он не был красив — скуластое, худое лицо, брюзгливая складка рта, длиннорукий, нескладный, но он мог встать среди ночи, работать двадцать четыре часа подряд, болеть, ходить неряшливым, неприбранным, по нескольку дней не бриться — и все равно выглядел молодым и здоровым. Несмотря ни на что!
— Я — старуха по сравнению с тобой, — говорила она, втайне ожидая опровержения.
Он смеялся:
— Еще чего скажешь…
Она радовалась, как ребенок.
— Правда? Ты так не считаешь?
— Нет. Не считаю.
Само собой, в скором времени их отношения перестали быть тайной.
Сестры и санитарки жалели ее:
— Она такая простая, а он — крепкий орешек, еще покажет себя как следует…
Врачи посмеивались: с ума сошла, чуть не на десять лет старше его, какая женщина могла бы на такое решиться?
Даже профессор Ладыженский, далекий от сплетен и пересудов, и тот порой с вопросительной укоризной поглядывал на нее. И дядя Вася при каждой встрече отпускал ни к селу ни к городу странные, многозначительные замечания, а иногда у него вдруг вырывалось:
— Боязно мне за вас, Асмик Арутюновна…
Михаил Васильевич каждый раз, когда звонил ей, осторожно выпытывал, какое у нее настроение, довольна ли она жизнью…
И она понимала, он спрашивал все о том же…
А ей это было все, как говорится, до лампочки. Плевать ей на все мнения, на сочувствие, на боязнь за нее, даже на откровенную жалость.
Она ни в ком и ни в чем не нуждалась. Жила своей любовью и не пыталась скрываться.
Если спрашивали телефон больницы, она отвечала:
— Володя, пять, ноль один, ноль два.
И слово «Володя» произносила с такой бережной нежностью, словно оно было стеклянным.
Она немного осунулась, черные глаза ее потеряли свой блеск. Туся упрекала ее:
— Ты помешалась от любви. Нельзя так отдаваться чувству!
— Можно, — кротко парировала Асмик.
Одного она боялась — смертельно, панически: вдруг в один прекрасный день он встретит какую-то молодую, необыкновенно красивую блондинку, — блондинки казались ей особенно обольстительными и опасными для Володи, — и он влюбится в эту блондинку и, разумеется, бросит ее, Асмик. Порой ей становилось даже боязно. В самом деле, можно ли так любить?