В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Я спрашиваю напрямик:
— Ты как, доволен своей жизнью?
Он молчит, вертит пальцами шариковую ручку, наверно, очередной подарок: ярко-васильковая, в черный горошек, занятная ручка, я таких еще у него не видел.
— Покажи ручку, — говорю я.
Он протягивает мне ее.
— Хорошая! Какое происхождение?
— Не знаю, кажется, шведская.
Я отдаю ему ручку обратно, он задумчиво разглядывает ее, должно быть думая в это время о чем-то другом.
— Мы с мамой поженились очень молодыми, — говорит отец, — оба еще учились в институте. Я был, наверно, чуть постарше
Еще бы не помнить! Вечерами, когда мы все собирались возле кафельной печки, как уютно трещали в ней дрова! Я смотрел на догоравшие угли, сине-золотые и малиновые, и спрашивал отца:
— Как думаешь, им больно?
— Кому больно?
— Углям. От огня. Огонь же их обжигает…
Мама ставила на стол жаренную на постном масле картошку с луком, отец подмигивал мне и тихонько спрашивал:
— Небось мяса охота куснуть?
Но мясо случалось далеко не каждый день.
— Да, материально нам было трудно, — вспоминает отец, — я часто говорил маме: «Подожди еще немного — и начнется у нас с тобой настоящая жизнь». Я все время ждал чего-то, все время ждал, а мама, — помнишь, какая она была веселая, жизнерадостная, никогда не падала духом, — мама шутила: «Ты все ждешь, что подойдет твой поезд и ты уедешь». А я отвечал: «Если уеду, то вместе с тобой…»
Он опускает голову. Виски у него — я только сейчас заметил — стали совершенно седые. Представляю себе его в белом халате, который он надевает в своей больнице, — должно быть, ему идет белый халат, он выглядит в нем более внушительным.
— А вот прошли годы, и я понял, — отец смотрит на меня серыми, Алешиными глазами, — тогда, именно тогда и была настоящая жизнь, и нечего было ждать чего-то другого, совсем нечего.
Он улыбается, хотя ему, скорее всего, не хочется улыбаться.
Теперь моя очередь утешать его. Я говорю о том, что у него интересная работа, и семейная жизнь вроде бы устроена, и Валерия Аркадьевна к нему безусловно привязана.
Он кивает головой:
— Да, она прекрасный человек, верный, преданный, на нее можно во всем и всегда положиться. И на работе ее ценят, ты бы видел, как к ней относятся наши больные, она же превосходный терапевт, теперь готовится защищать диссертацию, тема безумно трудная, но Валерия Аркадьевна справится, она же такая работоспособная, энергичная…
Я слушаю отца и думаю: чересчур много слов.
Когда любишь по-настоящему, слов бывает куда меньше. Может, он хочет уговорить прежде всего себя, а потом уже меня? Впрочем, чего меня уговаривать? Я же и так вижу: Валерия Аркадьевна любит отца, любит поздней любовью немолодой женщины. И теперь она уже не отстанет от него со своими заботами и постоянным вниманием.
— До чего же ты похож на маму, — замечает отец, — особенно вот так, в профиль.
— Шестой год пошел…
— Да, время бежит…
Отец взглядывает на часы. Ему неохота уходить, но он обещал Валерии Аркадьевне быть дома к семи. Она уже два раза звонила сюда, напоминала, чтобы он не опаздывал, потому что и она раньше придет из больницы.
— Тебе пора, — напоминаю я, — иди, а то она будет беспокоиться.
—
Он идет на кухню, ставит чайник. Что-то гремит, дребезжит, с грохотом падает на пол. В своем деле отец виртуоз, мастер, зато попроси его вымыть посуду или сварить сосиски — и все из рук валится.
Он возвращается, говорит растерянно:
— Тарелка вдребезги…
— Ну и пусть.
Он виновато моргает глазами.
— Какие-то они все скользкие, эти тарелки и блюдца…
Чай вскипел. Отец мажет хлеб маслом, нарезает толстыми ломтями любительскую колбасу, дает мне чай с бутербродами.
— А ты что же?
— Не хочу. Понимаешь, перебью аппетит, Валерия Аркадьевна будет обижаться, что ничего не ем.
— Понимаю.
— Когда придет Алеша?
— Скоро. Ты иди, не беспокойся за меня…
Отец вынимает из кармана пачку сигарет «Новость».
— Выкурю напоследок одну и поеду.
Вопросительно поднимает на меня глаза:
— Ты что, вроде курить начал?
— И не думал даже.
— Алеша сказал, что ты куришь.
— Это было один раз, но больше не буду, не нравится…
— Молодец, и не надо, ни к чему привыкать…
Он курит, сизый дым медленно плывет к потолку. Отец ищет глазами пепельницу.
— Пепельница на столе, — показываю я.
Он ставит перед собой пепельницу — зеленый горшочек из керамики, машинально покачивается на стуле, заложив ногу на ногу.
Мне видна бумажка на его подметке.
— Неужели подметки уже прохудились? — спрашиваю я. — Ведь туфли совсем новые…
— Какие туфли? — повторяет отец, потом, поняв, объясняет: — Это все Валерия Аркадьевна. Вчера отнесла мои туфли в мастерскую, чтобы наклеили на подметки резину. Она считает, резина меньше скользит.
— Заботливая жена — половина здоровья, — важно изрекаю я.
Отец соглашается со мной:
— Да, Валерия Аркадьевна очень внимательная ко мне.
Он надевает пальто, закручивает узенький шарф на шее. Высокий, широкоплечий, но в то же время какой-то беспомощный, похожий на большого ребенка. Или мне это только кажется?
— Я приду, как всегда, в субботу.
— Приходи с Валерией Аркадьевной.
Он благодарно улыбается.
— Но Алеша…
— Обломаем Алешу…
— Ты так думаешь?
— Уверен.
— Стало быть, до субботы…
Он все еще медлит уйти, потом, как бы решившись, вынимает свою красивую ручку из кармана.
— Возьми, тебе она понравилась…
Но я не беру.
— Зачем она мне? Ручки — это твоя страсть.
— Правда? Ты в самом деле не хочешь?
Глаза его обрадованно глядят на ручку. Нет, что там ни говори, ребенок…
Должно быть, я задремал, не услышал, как пришел Алеша.
Просыпаюсь оттого, что чувствую — что-то твердое падает на мою постель. Открываю глаза, вижу яблоко.
— Яблочко, что надо, — говорит Алеша.
Я отвечаю:
— Сейчас я подобен Ньютону…
— Чем же?
— Вдруг к моим ногам неожиданно упало яблоко…
— И ты сразу же понял закон притяжения земли? — подхватывает мой начитанный брат. — Хочешь есть? — спрашивает он.
— Нет. Отец был, накормил меня.
— Один?