В каждую субботу, вечером

Уварова Людмила Захаровна

Вася снова берет меня под руку. Он улыбается, он хочет отдать мне свою еще ни разу не покинувшую его надежду, он шепчет на ухо:

— Представь себе, что мы с тобой в Москве, гуляем по Нескучному саду…

Васина юность прошла вблизи Нескучного, он родился неподалеку, на Серпуховке, и, наверно, не раз вдоль и поперек исходил дорожки Нескучного, Парка культуры, Воробьевых гор.

Мы познакомились с ним до войны. Я сдавала тогда во ВГИК, на актерский факультет.

С детства я мечтала сниматься в кино.

Позднее,

когда я училась в старших классах школы, все утверждали в один голос — быть мне не кем иным, только киноартисткой.

В школьном драмкружке я играла главные роли. Даже учитель математики, угрюмый Сергей Гаврилович, сказал мне как-то, после исполнения мною роли бесприданницы Ларисы Огудаловой:

— А в тебе действительно есть что-то такое артистичное.

И, подумав, сурово добавил:

— Только не забывай о труде. Для артиста перво-наперво труд, самый упорный!

Я не забывала, конечно же нет, но, по правде говоря, больше всего надеялась на свою наружность.

Руководитель нашего драмкружка, старый актер, некогда игравший в Третьей студии МХАТ, говорил обо мне:

— Девочка с богатыми внешними данными…

Впрочем, я и сама знала, что красива. А для артистки кино самое главное, в сущности, все-таки внешность!

Когда я окончила школу, то подала документы во ВГИК. А через месяц начала сдавать экзамены.

Последний экзамен был по актерскому мастерству.

За длинным столом на сцене сидела комиссия, человек, должно быть, пятнадцать. Позднее мне сказали, что там были кинорежиссеры, педагоги, а также известные киноартисты, которых я, разумеется, знала по фотографиям и по фильмам, но от волнения не могла узнать никого.

Все лица слились для меня в одно, вопрошающе-жестокое, неумолимое, многоглазое лицо, которого ничем не разжалобить, ни моей молодостью, ни богатыми внешними данными.

Потом я услышала голос:

— Представьте, что вы в доме, охваченном пожаром. Что будете делать?

Я постаралась взять себя в руки. Я вообразила, что кругом пылает огонь, он уже охватил дом, который может вот-вот рухнуть.

Как же я бегала по сцене! Металась из стороны в сторону, хватала воображаемые вещи и бросала их в окно, я задыхалась, настоящие, неподдельные слезы блестели в моих глазах, и я хватала, хватала все, что будто бы попадало мне под руку, пока все тот же голос не отрезвил меня:

— Спасибо. Довольно.

Через десять дней я снова отправилась в институт, где уже были вывешены списки принятых.

Я искала свою фамилию, по нескольку раз перечитывала списки сверху донизу, но увы, так и не нашла себя ни в одном списке.

Это был удар, что называется, ниже пояса. Ведь в глубине души я была уверена: меня примут, не могут не принять, а оказалось…

Я стояла у дверей института, тупо глядела перед собой в одну точку; в голове стремительно проносились картины недалекого будущего.

Вот я прихожу обратно

из института, и меня спрашивают: «Как? Приняли, конечно?»

Что тут ответить?

Мысленно я уже видела сочувствующие, откровенно насмешливые, даже злорадные взгляды моих товарищей, соседей по дому, родственников. Ведь решительно все знали о том, что я сдаю экзамен в институт кино, что мечтаю быть артисткой, звездой экрана…

Ноги мои словно бы приросли к земле. Я чувствовала себя совершенно раздавленной, никому не нужной.

Кто-то подошел ко мне, заглянул в лицо. Я увидела прищуренные светлые глаза, вздернутый нос.

— Все кончено? — спросил он. — Жизнь прошла, прошумела, как дальний гудок парохода, не правда ли?

Я сказала сердито:

— Отстаньте!

— А вот и не отстану, — сказал он.

Так мы познакомились с Васей Волобуевым. Он учился на последнем курсе операторского факультета, было ему от роду двадцать три с половиной, и жил он на Серпуховке, в деревянном доме с флюгером на крыше.

Все это он выложил сразу же, в один присест, а потом взял меня под руку и пошел вместе со мной по улице.

Жаркий август стоял над городом, запыленные, тусклые листья деревьев слегка дрожали, может быть, в предчувствии недалекой грозы. И она наконец разразилась, нагрянула грозным рокотом грома, обильно хлынувшим проливным дождем.

Мы забежали в какой-то подъезд, стали там под защитой стеклянной двери.

Вася сказал:

— Люблю глядеть на дождь. А ты?

— Что я?

— Любишь глядеть на дождь?

Я произнесла надменно:

— Мы с вами пока что еще не пили на брудершафт.

И сразу стало совестно этих моих слов, потому что его светлые глаза смотрели на меня с той открытой, бесхитростной прямотой, которая не принимала ни обиды, ни насмешки.

Он сказал:

— В таком случае будем на «ты».

Могла ли я знать тогда, стоя рядом с ним в подъезде чужого дома, что с этого дня он войдет в мою жизнь и займет в ней свое, только ему принадлежащее место? И станет моим другом?

Правда, только другом, не больше.

Я относилась к нему по-товарищески и привыкла рассказывать ему все о себе, и он терпеливо выслушивал меня и первый знал о моих внезапно вспыхивающих влюбленностях, каждая из которых обычно казалась самой настоящей, единственной, неповторимой.

Я никогда не задумывалась над тем, как он относится ко мне.

Мы были приятелями, добрыми друзьями. И я спрашивала его:

— Почему ты не женишься?

— Невесты нет, — отвечал он.

Я предлагала:

— Хочешь, подберу любую? У меня много подруг…

— Когда захочу, обращусь к тебе за советом, — обещал он, и было непонятно, шутит ли или говорит всерьез.

Он любил задавать неожиданные вопросы.

Вдруг спросит:

— Как думаешь, кто был первым человеком на земле, построившим дом?