В каждую субботу, вечером
Шрифт:
На бледное, благообразное лицо Восковатова упала тень.
— У меня нет жены, дорогая Ашхен Ованесовна, она умерла пять лет тому назад.
— Тогда отдайте любимой девушке, — сказала бабушка.
Восковатов посмотрел на Асмик, как бы ища в ней защиту.
— Ну, скажите на милость, любимая девушка? Мне же шестьдесят восьмой минул…
— А, мальчишка, — безапелляционно заключила бабушка.
В дверях купе встала молоденькая, краснощекая проводница.
— Что, ваша собака не кусается? — спросила
— Еще чего, — ответила бабушка. — А вы что, собак боитесь?
— Очень, — призналась проводница.
Бабушка подняла кверху палец.
— Бойтесь плохих людей, — наставительно произнесла она. — А собак бояться не следует, ибо четвероногая подлость никогда не догонит двуногую.
— Великолепно сказано, — одобрительно заметил Восковатов.
Проводница оглядела сидевших в купе.
— Какие розы, — восторженно сказала она. — Одна к одной!
— Вам нравятся? — спросила бабушка.
— Еще бы!
— Так возьмите их себе. Сергей Арнольдович, преподнесите девушке розы. Вот кому они подойдут как нельзя лучше!
— Спасибо, — ошеломленно сказала проводница, — большое спасибо. Только зачем вы это мне?
— Сколько еще времени осталось? — спросила бабушка. — Клянусь честью, по-моему, мы сейчас отправляемся.
— Через шесть минут, — испуганно проговорила проводница. — Совсем забыла…
Асмик и Восковатов вышли на перрон, глядя на бабушку, стоявшую у окна. Бабушка громким басом приказывала Восковатову проводить девочку, то бишь Асмик, хотя бы до метро.
Асмик отвернулась, быстро вытерла глаза. В каждом расставании, даже в самом коротком, заключено зерно горечи. Ведь и короткое прощание может обернуться вечной разлукой, и тогда слово, сказанное наспех, и торопливый взгляд, и улыбка уже обретут в памяти иное, глубокое, ничем не изгладимое значение.
И Асмик с жадностью и неистребимой нежностью и любовью к бабушке смотрела на ее лицо, на худые руки, на седые, чуть колеблемые легким ветром коротко стриженные волосы.
— До свидания, бабушка. До свидания, до скорой встречи!
Поезд тронулся. Перебивая стук колес, послышался уже ставший знакомым лай Ленивца. В окне заметался белый платок. Бабушка долго махала им, до тех пор, пока поезд не скрылся вдали.
Асмик обернулась к Восковатову. Старик задумчиво смотрел вслед поезду.
— Странное дело, — сказал он. — Когда-то мне думалось, что она играет в оригиналку и сама втянулась в эту игру и уже не может иначе.
— Она не умеет играть, — несколько высокомерно ответила Асмик.
— Теперь я это тоже понял, — сказал он. — Ведь это поистине великой души человек. Вы даже сами не понимаете, какая душа в этом хрупком теле!
— Понимаю, — ответила Асмик. — Почему вы думаете, что я не могу понять?
10
Асмик
Она отпустила подол, заложила на талии складочку и пришила вместо английского другой воротничок — кружевной, кремового цвета.
Эти кружева хранились у нее с незапамятных времен, она гордо говорила о них: «старинный валансьен» — и решительно не знала, куда их приспособить. Но вот час настал — и она приспособила.
Потом примерила платье. В зеркале отражались ее красные, всегда как бы с мороза щеки, курчавые волосы, блестящие, словно смородина после дождя, глаза.
Асмик обычно говорила:
— Невнимательные люди считают, что у меня черные глаза, а на самом деле — темно-карие.
Она разгладила на себе платье обеими руками.
«Если бы сбросить килограммов пятнадцать…»
Она не любила унывать. Что ж, кому-то надо быть и толстым.
Вечером Асмик надела новое платье, нацепила огромные клипсы из черного стекла, которые ей бессовестно продали за агаты чистейшей воды, смочила волосы под краном и туго-натуго завязала марлей, чтобы лежали лучше.
Зазвонил телефон. Это была Туся.
— Я готова, — сказала Асмик. — Сейчас наведу красоту, и все.
— Где встретимся? — спросила Туся.
— У метро «Белорусская».
— Хорошо, значит, ровно в семь.
— Ровно в семь, — подтвердила Асмик.
В половине седьмого к ней пришла хорошенькая светлоглазая Ляля Шутова, ординатор отделения. Лялины глаза казались совершенно светлыми: в них стояли, не проливаясь, крупные слезы. Она вынула из сумочки два билета.
— Вот, — пролепетала Ляля. — Сегодня в консерватории «Реквием» Моцарта. И он меня ждет под Чайковским, а я…
Голос ее оборвался. Пальчиком осторожно она смахнула слезы, сперва с одного глаза, потом с другого.
— Кто тебя ждет? — спросила Асмик. — Сам Моцарт? Тот, который Амадей да еще Вольфганг?
— Вы все шутите, — несколько театрально произнесла Ляля.
— Ну что там еще? — уже серьезно спросила Асмик. — Дежурство?
Ляля кивнула. По левой щеке ее поползла одинокая слезинка.
Асмик сняла марлю с волос, и они мгновенно встали торчком, словно обрадовались, что вырвались из плена.
Лялины глаза просияли.
— Я знала, Асмик Арутюновна, вы не откажете мне…
Через минуту Ляля уже улыбалась и весело щебетала о том, как она любит «Реквием», он такой грустный и торжественный, и Виталий тоже любит «Реквием», и он ждет ее у памятника Чайковскому и думает, наверно, она уже не придет, а она тут как тут, и как же все хорошо получилось.
— Беги, — сказала Асмик. — Я буду к восьми…
Озабоченно покосилась на часы, а когда подняла глаза, Ляли уже не было, словно растворилась в воздухе.