В краю родном
Шрифт:
Как-то она по-умному так рассудила, что я успокоился насчет дедушкиной жадности. А тот сидел на лавке всем довольный, как будто ни до чего ему и дела нет.
— А помнишь, как ты сторожил пасеку? — вдруг спросил я, усмехнувшись, мол, скажет опять, ничего не помню да ничего не знаю.
— Сторожил как-то, — отозвался он.
Колхозная пасека была в поскотине, рядом с полем клевера. Я хоть и боялся пчел, но все-таки однажды наведался к нему. Дедушка лежал в шалаше кверху бородой и спал. Я подергал его за сапог. Он проснулся
— Чего?
— К тебе пришел, вот чего.
— Ну-у, — протянул он, как будто не очень обрадовавшись, вытащил из бороды запутавшуюся пчелу и выпустил на волю. — Давай, ложись, отдыхай. Жарко.
Тут же повалился на спину и захрапел. Я обиделся и потихоньку ушел домой, пожаловался бабушке, что дедушка не сторожит пасеку, а спит. Бабушка на мои слова улыбнулась и пошутила:
— Придет медведь за медом, живо разбудит. — И уже без улыбки добавила: — Косил ведь он всю ночь, уходился…
— А-а-а…
Да, славную мы тогда поймали щуку. Я радовался удаче и не знал, что скоро некому уж будет сказать: «А помнишь, дедушка, какую щуку мы поймали на блесну?» И думать не хотел, что когда-нибудь останусь один.
И вот остался. Хочется с ними беседовать, как бывало прежде, а они не отзываются, нет их больше. Но я не верю, что их нет. Поэтому и привертываю на могилы, где шумят елки, растет брусника да чахлая лесная травка. Приду, и вдруг озарит меня, услышу вроде знакомые голоса, увижу неторопливые движенья своих стариков. Бабушка вон топчется у печки, а дедушка сидит на лавке у окошка.
И вот мне кажется, что, пока живу я, есть и они, только их не видно и глуше звучат голоса; как будто о чем-то разговаривают между собой.
Так и хочется спросить: «А помнишь, бабушка, как лен-то мы с тобой дергали да я уснул на снопах?»
Все знаю, померли они, а я уже давно не живу в деревне, но они каждый день являются ко мне все отчетливее и реальнее.
Хоть и погромыхивало где-то за рекой, а небо полоскали зарницы, намекая на грозу, однако к ночи все угомонилось, высыпали звезды, пала обильная роса, и новое утро пришло тихое, погожее. Я, оказывается, проспал, как обычно.
Бабушка уже отстряпалась, дедушка чинно сидел у окошка на своем обычном месте, даже бороду причесал, помня о своих именинах.
Стол был уже накрыт холщовой скатертью, посреди лежал большой пирог из нашей щуки, стопа шанег, миска с пряженцами, свежая коврига хлеба.
Бабушка последний раз для порядка заглянула в печь, нет ли там чадящей головни, и прикрыла ее заслонкой.
— Ну что, можно уже садиться за стол? — весело спросил я. — А то, может, успею к реке сходить искупаться?
— Какое тебе в праздник купанье, — ухмыльнулся дедушка.
— А что делают в праздник?
— Празднуют, вино пьют.
— И купаются тоже. А что, бабушка, может, я успею?
— Да
— Есть ли коровы-то в Москве?
Я удивился такой наивности, пожал плечами, бабушка махнула рукой, мол, не слушай ты его, бестолкового.
— Может быть, и есть где-нибудь, — почему-то замялся я. — Только никто их там не видал.
— И молока не пьют?
— Пьют. Возят молоко. Лучше бы ты не говорил всякие глупости, — вдруг рассердился я. — В зоопарке, например, слон живет. Это мне точно известно. А про коров ничего не знаю.
Дедушка помолчал с минуту, о чем-то соображая, потом спросил:
— Много ли хлеба ест слон?
— Насчет хлеба не знаю. Но, по-моему, слоны едят сено.
— Поди, целый воз съедает за раз? — ухмыльнулся дедушка.
— Пожалуй, — ответил я, не выдержал и рассмеялся.
— Уйдите вы оба, — махнула рукой бабушка, присаживаясь на стул. — Городите, что попало.
— Да ведь праздник, о чем хочешь сегодня можно говорить, — пошутил я. Бабушка осторожно постукивала черенком ножа по сургучу на бутылке.
— Вот эдак же Вася Одноглазый стучал ножом, сбивал сургуч, да горлышко-то у бутылки и отлетело. Ну-ко, ты сам уж давай.
Я открыл бутылку, разлил вино по стаканам, и мы выпили за дедушкины именины, принялись за рыбный пирог.
Потом я растворил окошко и закурил. Бабушка сходила в сени и принесла берестяный бурачок с квасом, вытащила деревянную крышку и налила квас в стаканы.
Я почувствовал томленье, все суставы расслабились, тело обмякло, разнежилось от еды и питья. Из окошка веяло в избу влажной жарой, негой и покоем. В тихом воздухе, голубых небесах и правда мне чудилось что-то праздничное, веселое, небывалое. Не думалось ни о смерти, ни о печалях, ни о тяжелой человеческой жизни, хотя все это и было где-то рядом, но только на миг отступилось от нас, махнуло рукой, мол, празднуйте, люди, пока празднуется.
И мы от души радовались всякой мелочи, хорошему славному деньку, вкусной еде на столе, покою. Не задумывались ни о предстоящей суровой зиме, ни о болезнях, ни о разных нелегких испытаниях, какие жизнь расставляет на каждом шагу грешному человеку.
— Дедушка, ты ведь воевал? — спросил я.
— Воевал, — живо отозвался он. — А как же.
— И в русско-японской войне участвовал? Ну-ка, расскажи, как было дело.
— Что тут рассказывать? Посадили нас в теплушки да и повезли на войну. Две недели ехали или больше, не помню теперь.