В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

Стихи про любовь

Пока стучит твой тонкий каблучок, я не умру. Мой бедный ангелок, приятель, друг, возьмем вина. Свернем в ближайший парк. Не пью я вообще. Сегодня, так сказать, продрог. Глотнешь чуть-чуть? И правильно. А я глотну. Сто лет знакомая скамья. Сюда мальцом я приходил с родителями. Да-с. С медведем. С самосвалом. А сейчас сам стал отцом. Ну-ну, не морщи носик. Улыбнись. Смотри, на черной ветке алый лист трепещет так, как будто это сердце. Сердце. Нет, не сердце? Да, банально. Просто бред. Листок, пустяк. …Я ей читаю важные стихи — про осень, про

ненастье, про грехи, про то, что да… Нет, не было. Распахнуты глаза. Чуть ротик приоткрыт. Дрожит слеза. Горит звезда. 1995, октябрь

Стансы

Евг. Извариной

Фонтан замерз. Хрустальный куст, сомнительно похожий на сирень. Каких он символ чувств — не ведаю. Моя вина. Сломаем веточку — не хруст, а звон услышим: «дин-дина». Дружок, вот так застынь и ты на миг один. И, видит Бог, среди январской темноты и снега — за листком листок — на нем распустятся листы. Такие нежные, дружок. Мечтать о том, чему не быть, Влюбляться в вещи, коих нет. Ведь только так и можно жить. Судьба бедна. И скуден свет, и жалок. Чтоб его любить, додумывай его, поэт. За мыслью — мысль. Строка — к строке. Дописывай. И Бог с тобой. Живи один, как налегке, с великой тяжестью земной. Хрустальный куст. В твоей руке Так хрупок листик ледяной. 1995, октябрь

«Что сказать о мраморе — я влюблен в руины…»

Что сказать о мраморе — я влюблен в руины: пасмурные, милая, мрачные картины… Право же, эпитетов всех не перечислю. Мысль, что стала статуей, снова стала мыслью. Где она, — бессмертная, точная, — витает, мрачная, веселая, — о, никто не знает. Чтобы снова — кто она, ангел или птица? — в черный, белый, розовый мрамор воплотиться. Или в строки грустные, теплые, больные, бесконечно нежные и совсем чужие. Чтобы — как из мрамора — мы с тобой застыли, прочитав, обиделись, вспомнили, простили. Не грусти на кладбищах и не плачь, подруга, — дважды оправдается, трижды эта мука. Пью за смерть Денисьевой [23] , а потом — за Трою и за жизнь, что рушится прямо предо мною. 1995, октябрь

23

Денисьева Елена Александровна (1826–1864) — возлюбленная Ф.И. Тютчева, адресат его лирики.

Осень в провинции

И.

«Целая жизнь нам дана пред разлукой — не забывай, что мы расстаемся». «Мы не вернемся?» — вздрогнули руки, руку сжимая. «Да, не вернемся — вот потому неохота быть грубым, каменным, жестокосердым, упрямым». Осень в провинции. Черные трубы. Что ж она смотрит так гордо и прямо? Душу терзает колючим укором — хочет, чтоб в счастье с ней поиграли. «Счастье? Возможно ли перед уходом?» Только улыбка от светлой печали. Только улыбка — обиженный лучик света, с закушенной горько губою. «А и вернемся? Будет не лучше». «Кем я хотел бы вернуться? Тобою». 1995, ноябрь

Стихи о русской поэзии

Ив анов тютчевские строки раскрасил ярко и красиво. Мы так с тобою одиноки — но, слава Богу, мы в России. Он жил и умирал в Париже. Но, Родину не покидая, и мы с тобой умрем не ближе — как это грустно, дорогая. 1995, ноябрь

В том вечернем саду

В том вечернем саду, где фальшивил оркестр духовой и листы навсегда опадали, музыкантам давали на жизнь, кто окрест пили, ели, как будто они покупали боль и горечь, несли их на белых руках, чтобы спрятать потом в потайные карманы возле самого сердца, друзья, и в слезах вспоминали

разлуки, обиды, обманы. В том вечернем саду друг мой шарил рубли в пиджаке моем, даже — казалось, что плакал, и кричал, задыхаясь, и снова несли драгоценный коньяк из кромешного мрака. И, как Бог, мне казалось, глядел я во мрак, все, что было — то было, и было напрасно, — и казалось, что мне диктовал Пастернак, и казалось, что это прекрасно, прекрасно. Что нет лучшего счастья под черной звездой, чем никчемная музыка, глупая мука. И в шершавую щеку разбитой губой целовал, как ребенка, печального друга. 1995, ноябрь

Фет

…читаю «Фантазию» Фета — так голос знаком и размер, как будто, как будто я где-то встречал его. Вот, например, Балладу другого поэта Мне боль помешала забыть. И мне не обидно за Фета, что Фету так весело жить, — фонтан. Соловьиные трели. Излишняя роскошь сердец. Но, милые, вы проглядели «Фантазии» Фета конец. Ну что ж, что прекрасна погода, что души витают, любя, — Всегда ведь находится кто-то, кто горечь берет на себя. Все можно домыслить. Но все же во всем разобраться нельзя. О, как интонации схожи у счастья и горя, друзья. 1995, ноябрь

Прогулка с мальчиком

А.Р. [24]

И снег, и улицы, и трубы, И люди странные, чужие навсегда. А ты, мой маленький, что поджимаешь губы, Чуть-чуть прищурившись, ты что-то понял, — да? Как мать красивая, я над тобой склоняюсь, сажусь на корточки, как мать, перед тобой за все, что понял ты, дружок, я извиняюсь, я каюсь, милый мой, с прикушенной губой. За поцелуи все, за все ночные сказки, за ложь прекрасную, что ты не одинок. Зачем так смотришь ты, зачем так щуришь глазки, не обвиняй меня, что я могу, дружок. Мирок мой крохотный, и снег так белоснежен. «Ты рассужденьями не тронь его, не тронь», — едва шепчу себе, тебе — до боли нежен — дыша, мой маленький, в холодную ладонь. И так мне кажется, что понимаю Бога, вполне готов его за все простить: он, сгусток кротости, не создан мыслить строго — любить нас, каяться и гибнуть, может быть. 1995, ноябрь

24

А. Р. — Артем Рыжий — сын поэта.

Ходасевич

…Так Вы строго начинали — будто умерли уже. Вы так важно замолчали на последнем рубеже. На стихи — не с состраданьем, с дивным холодом гляжу. Что сказали Вы молчаньем, никому я не скажу. Но когда, идя на муку, я войду в шикарный ад, я скажу Вам: «Дайте руку, дайте руку, как я рад — Вы умели, веря в Бога так правдиво и легко, ненавидеть так жестоко белых ангелов его…» 1995, ноябрь

«Хочется позвонить кому-нибудь…»

Хочется позвонить кому-нибудь, есть же где-то кто-нибудь, может быть, кто не осудит это «просто поговорить». Хочется поболтать с кем-нибудь, но серьёзно, что-нибудь рассказать путано, тихо, слёзно. Тютчев, нет сил молчать. Только забыты все старые телефоны — и остаётся мне мрачные слушать стоны ветра в моём окне. Жизни в моих глазах странное отраженье. Там нелюбовь и страх, горечь и отвращенье. И стихи впопыхах. Впрочем, есть номерок, не дозвонюсь, но всё же только один звонок: «Я умираю тоже, здравствуй, товарищ Блок…» 1995, ноябрь