В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Вот зима наступила…»

Вот зима наступила. И снежинки ссыпаются, как шестеренки, из разобранной тучи. О, великий, могучий, помоги прокормить мне жену и ребенка. Чтоб отца не забыли. Снег хрустит под ногою. Снег бинтует кровавую морду планеты. Но она проступает под ногою. Не знаю, доживем ли до нового лета мы, родная, с тобою. Я встаю на колени. Умываю лицо снегом, смешанным с кровью. Горизонт — как веревка, чтоб развешать пеленки снов ненужных совсем. И с какою любовью… И с любовью, и с ленью припадаю к земле и слышу шум в населенных, прокуренных недрах. Это

мертвые мчатся на гробах. И несчастней, и страшней самураев в торпедах. И печальней, и злее. 1994, февраль

Воспоминание

Над детским лагерем пылает красный флаг, Затмив собой огонь рассвета. О, барабаны бьют, и — если что не так — Марат Казей* сойдёт с портрета Всем хулиганам, всем злодеям на беду. А я влюблён и, вероятно, До слёз — увы — она стоит в другом ряду — Мила, причёсана, опрятна… …Не память дней былых меня пугает, друг, — Был день тот летний и прекрасный. Ведь если время вспять пустить ты сможешь вдруг, То это будет труд напрасный — Мне к ней не подойти, ряды не проломить. Своим же детским сожаленьем Кажусь себе, мой друг — о, научи любить, Любовь мешая с омерзеньем. 1994

Колыбельная зимнего сада

Вот и зима, мой ангел, наступила — порог наш черный снегом завалило. И в рощу обнаженную ресниц летят снежинки, покружив над нами, и наших слез касаются крылами, подобными крылам небесных птиц. И сад наш пуст. И он стоит уныло. Все то, что летом было сердцу мило, — как будто бы резиночкой творец неверный стих убрал с листа бумаги — Бог стер с земли. И простыни, как флаги, вдали белеют — кончен бой, конец. 1994

1995

«— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой…»

Ни денег, ни вина…

Г. Адамович

— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой, где фонари висят, как мандарины, и снег лежит, январский снег простой, и навсегда закрыты магазины. Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы. — Так грустно, друг, так жутко, так буквально. — А вы? Чего от жизни ждёте вы? — Печаль, мой друг, прекрасное — печально. Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен. — Скажите мне, что будет завтра с нами? И безобразный вечный манекен глядит нам вслед красивыми глазами. — Что знает он? Что этот мир жесток? — Что страшен? Что мертвы в витринах розы? — Что счастье есть, но вам его, мой Бог, — холодные — увы — затмили слёзы. 1995, январь

«Черный ангел на белом снегу…»

Черный ангел на белом снегу — мрачным магом уменьшенный в сто. Смерть — печальна, а жить — не могу. В бледном парке не ходит никто. В бледном парке всегда тишина, да сосна — как чужая — стоит. Прислонись к ней, отведай вина, что в кармане — у сердца — лежит. Я припомнил бы — было бы что, то — унизит, а это — убьет. Слишком холодно в легком пальто. Ангел черными крыльями бьет. — Полети ж в свое небо, родной, и поведай, коль жив еще Бог — как всегда, мол, зима и покой, лишь какой-то дурак одинок. 1995, январь

«Как некий — скажем — гойевский урод…»

Я никогда не напишу о том, как я люблю Россию.

Роман Тягунов [18]

Как некий — скажем — гойевский урод красавице в любви признаться, рот закрыв

рукой, не может, только пот лоб леденит, до дрожи рук и ног я это чувство выразить не мог, — ведь был тогда с тобою рядом Бог. Теперь, припав к мертвеющей траве, ладонь прижав к лохматой голове, о страшном нашем думаю родстве. И говорю: люблю тебя, да-да, до самых слез, и нет уже стыда, что некрасив, ведь ты идешь туда, где боль и мрак, где илистое дно, где взор с осадком, словно то вино… Иль я иду, а впрочем — все одно. 1995, март

18

Роман Тягунов — екатеринбургский поэт, трагически погибший в 2000 г., друг Б. Рыжего.

«В черной арке под музыку инвалида…»

В черной арке под муз ыку инвалида — приблизительно сравнимого с кентавром — танцевала босоногая обида. Кинем грошик да оставим стеклотару. Сколько песен написал нам Исаковский, сколько жизней эти песни поломали. Но играет, задыхаясь папироской, так влюбленно — поднимали, врачевали. Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, — верно, мы с тобой о жизни знаем мало. Дай, Господь, нам не создать стихов и песен, чтоб под песни эти ноги отрывало. Допивай скорей, мой ангел, кока-колу, в арке холодно, и запах — что в трактире. Слишком жалобно — а я как будто голый, как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире. 1995, март

«Скрипач — с руками белоснежными…»

Скрипач — с руками белоснежными, когда расселись птицы страшные на проводах, сыграл нам нежную муз ыку — только нас не спрашивал. В каком-то сквере, в шляпе фетровой — широкополой, с черной ниточкой. Все что-то капало — от ветра ли — с его ресницы, по привычке ли? Пытались хлопать, но — туманные — от сердца рук не оторвали мы. Разбитые — мы стали — странные, а листья в сквере стали алыми. Ах, если б звуки нас не тронули, мы б — скрипачу — бумажки сунули. — Едино — ноты ли, вороны ли, — он повторял, — когда вы умерли. 1995, апрель

Первое мая

Детство золотое, праздник Первомай — только это помни и не забывай… Потому что в школу нынче не идем. Потому что пахнет счастьем и дождем. Потому что шарик у тебя в руке. Потому что Ленин — в мятом пиджаке. И цветы гвоздики — странные цветы, и никто не слышит, как плачешь ты… 1995, май

Трамвайный романс

В стране гуманных контролеров я жил — печальный безбилетник. И, никого не покидая, стихи Ив анова любил. Любил пустоты коридоров, зимой ходил в ботинках летних. В аду искал приметы рая и, веря, крестик не носил. Я ездил на втором и пятом [19] , скажи — на первом и последнем, глядел на траурных красоток, выдумывая имена. Когда меня ругали матом — каким-нибудь нахалом вредным, я был до омерзенья кроток, и думал — благо, не война. И, стоя над большой рекою в прожилках дегтя и мазута, я видел только небо в звездах и, вероятно, умирал. Со лба стирая пот рукою, я век укладывал в минуту. Родной страны вдыхая воздух, стыдясь, я чувствовал — украл. 1995, июль

19

Второй и пятый — трамвайные маршруты в Екатеринбурге, связывающие рабочие окраины города с центром.