В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Я скажу тебе не много…»

Я скажу тебе не много — два-три слова или слога. Ты живешь, и слава богу. Я живу и ничего. Потихоньку, помаленьку, — не виню судьбу-злодейку, свой талант ценю в копейку, хоть и верую в него. Разговорчик сей беспечный, безыскусный, бесконечный, глуп, наверно, друг сердечный, но, поверь мне, я устал от заумных, от серьезных, слишком хладных или слезных. Я, как Фет, хочу о звездах — нынче слаб у них накал. Был я мальчиком однажды — и с собой пытался дважды… Впрочем, это все неважно, потому что нет, не смог. Важно то, что в те минуты, так

сказать, сердечной смуты абсолютно, абсолютно, нет, никто мне не помог. Вот и ты, и ты мужайся — с грустью, с болью расставайся. Эх, перо мое, сломайся, что за рифмы, чур меня. Не оставлю. Понимая, как нужна тебе, родная, чепуховина такая, погремушка, болтовня 1995, ноябрь

Прощанье

Попрощаться бы с кем-нибудь, что ли, да уйти безразлично куда с чувством собственной боли. Вытирая ладонью со лба капли влаги холодной. Да с котомкой, да с палкой. Вот так, как идут по России голодной тени странных бродяг. С грязной девкой гулять на вокзале, спать на рваном пальто, чтоб меня не узнали — ни за что, никогда, ни за что. Умереть от простуды у дружка на шершавых руках, Только б ангелы всюду… Живность вся, что живет в облаках, била крыльями часто и слеталась к затихшей груди. Было б с кем попрощаться да откуда уйти. 1995, ноябрь

«Вы говорите: “Мысль только…”»

Ю.Л. Лобанцеву [25]

Вы говорите: «Мысль только…» Но если так я разумею, мы с вами идём во мрак. Разум, идея, мозг, грозная сеть наук. Глупость какая — Бог. Что это — чувство? Звук. Ежели так, какой в смысле есть смысл. Нули мы, или новый слой луковицы-Земли. Ежели так, тогда мне пустота ясна космоса. Но пока здесь, на Земле, весна, волнует меня одна тема под пенье птиц: девичих ног длина и долгота ресниц. Вот что скажу ещё: будем мы жить, пока чувства решают всё, трепет души, стиха. 1995, ноябрь

25

Лобанцев Юрий Леонидович (1939–1997) — поэт, журналист.

«Ходил-бродил по свалке нищий…»

Ходил-бродил по свалке нищий и штуки-дрюки собирал — разрыл клюкою пепелище, чужие крылья отыскал. Ну что же ты, лети, бедняга, не бойся больше ничего. Ты — здесь никто, дурак, бродяга — там будешь ангелом Его. Но оправданье было веским, он прошептал его: «Заметь, мне на земле проститься не с кем, чтоб в небо белое лететь». 1995

Девочки-монашки в городском саду

Девочки-монашки в городском саду. Все они милашки на мою беду. За стеною белый виден белый храм. Богу нету дела, что творится там. Что же ты, остатки разливай, дружок. Я за вас, касатки, пью на посошок. Не любви Господней, право же, желать. Вот что мне сегодня хочется сказать. Вы не одиноки, ибо с вами Бог. Это так жестоко — как я одинок. Днем я пью, а ночью я пишу стихи. Это, между прочим, все мои грехи. Вот бы кто с любовью, чтоб меня спасти, тихо к изголовью — Господи, прости! — просто сел, родные, что-то нашептал. Чтоб совсем иные я стихи писал. 1995,

ноябрь

На мосту

Не здесь, на мосту, но там, под водой, мы долго стояли с тобой — под волны бежав от себя, за черту — на ржавом старинном мосту. Мы здесь расставались с тобой навсегда. Но там, где чернела вода, казалось, мы будем обнявшись века стоять. И шумела река. И дни пролетели. И с мыслью одной пришел я сюда. Под водой мы не расставались. И я закурил тихонько. И я загрустил. О, жизнь. Лабиринты твои, зеркала кривые. Любовь умерла. Как сладко и горько мне думать о том, что там в измеренье ином, я счастлив. Я молод. Я нежен, как бог. И ты меня любишь, дружок. 1995, ноябрь

«Прости меня, мой ангел, просто так…»

Прости меня, мой ангел, просто так — за то, что жил в твоей квартире. За то, что пил. За то, что я — чужак — так горячо, легко судил о мире. Тот умница, — твердил, — а тот дурак. Я в двадцать лет был мальчиком больным и строгим стариком одновременно. Я говорил: «Давай поговорим о том, как жизнь страшна и как мгновенна. И что нам ад — мы на земле сгорим». И всяким утром, пробудившись, вновь я жить учился — тяжко, виновато. Во сне была и нежность и любовь. А ты, а ты была так яви рада. А я, я видел грязь одну да кровь. Меня прости. Прощением твоим я буду дорожить за тем пределом, где все былое — только отблеск, дым. …за то, что не любил, как ты хотела, но был с тобой и был тобой любим! 1995, ноябрь

«Когда я утром просыпаюсь…»

Когда я утром просыпаюсь, я жизни заново учусь. Друзья, как сложно выпить чаю. Друзья мои, какую грусть рождает сумрачное утро, давно знакомый голосок, газеты, стол, окошко, люстра. «Не говори со мной, дружок». Как тень слоняюсь по квартире, гляжу в окно или курю. Нет никого печальней в мире — я это точно говорю. И вот, друзья мои, я плачу, шепчу, целуясь с пустотой: «Для этой жизни предназначен не я, но кто-нибудь иной — он сильный, стройный, он, красивый, живет, живет себе, как бог. А боги всё ему простили за то, что глуп и светлоок». А я со скукой, с отвращеньем мешаю в строчках боль и бред. И нет на свете сожаленья, и состраданья в мире нет. 1995, декабрь

«Ах, бабочка — два лепесточка…»

Ах, бабочка — два лепесточка порхающих. Какую тьму пророчишь мне, сестричка? Дочка, что пишут сердцу моему такие траурные крылья на белом воздухе? Не так ли я, почти что без усилья, за пустяком пишу пустяк: «Летай. Кружись. Еще немножко. Я, дорогая, не допел. Спою и сам тебе ладошку подставлю, белую как мел». 1995, декабрь

Детское стихотворение («Видишь дом, назови его дом…»)

Видишь дом, назови его дом. Видишь дерево, дерево тоже назови, а потом… А потом назови человека прохожим. Мост мостом постарайся назвать. Помни, свет называется светом. Я прошу тебя не забывать говорить с каждым встречным предметом. Меня, кажется, попросту нет — спит, читает, идет на работу чей-то полурасслышанный бред, некрасивое чучело чье-то. И живу-не-живу я, пока дорогими устами своими — сквозь туман, сон, века, облака — кто-нибудь не шепнет мое имя. Говори, не давай нам забыть наше тяжкое дело земное. Помоги встрепенуться, ожить, милый друг, повстречаться с собою. 1995, декабрь