В поисках солнца
Шрифт:
— Мне кусок в горло не лезет, когда ты так на меня смотришь!
— О! — сморгнул он. — Прости! — и отвернулся.
Она, впрочем, завтракать не продолжила, а вместо этого принялась разглядывать его.
Ей думалось, что вот Райтэн, конечно, не то чтобы красив, но у него, в отличие от неё, по крайней мере всё в порядке с глазами и нет никаких рубцов, поэтому он едва ли её поймёт.
— Се-Стирен, — вывел её из созерцательности его вкрадчивый голос, — мне, знаешь ли, тоже не сидится, когда ты смотришь на меня так.
Она фыркнула с досадой и отвернулась — нечаянно направо, открыв тем ему
Метания эти оказались слишком заметными — и Райтэн догадался, что она поворачивается к людям правой стороной не потому, что ей так удобнее смотреть, а потому, что стесняется левой стороны. Открытие это вызвало у него гнев: как ей, такой сильной и умной, могло в голову прийти, что её шрамы могут иметь какое-то значение!
— Се-Стирен, — с досадой выговорил он, — ты, право, слишком умна, чтобы всерьёз переживать из-за идиотов, которые судят людей по внешности.
Таланта утешать расстроенных женщин за ним, как можно догадаться, не водилось.
И Олив, естественно, в его попытке поддержать услышала только: «Ты, конечно, теперь уродина, ну и забей на это!»
— Ну, знаешь ли! — резко вскочила она, пытаясь всплеснуть руками.
Правой получилось; левой, которая была зафиксирована и перевязана — не очень, и она с досадой скривилась.
Райтэн вскочил следом за ней и в тревоге перехватил её за талию и за перевязанную руку в попытке поддержать — из-за ограниченности в движении у неё, к её досаде, не получилось вырвать эту конечность. Это оказалось последней каплей: она почувствовала себя совершенно беспомощной, и от глубочайшего чувства бессилия расплакалась.
Райтэн не шутя перепугался, потому что решил, что причинил ей боль. Осторожно усадив её на кровать, он сел рядом на корточки и взял в руки её здоровую ладонь, с тревогой пытаясь заглянуть ей в лицо.
— Олив!.. — тихо позвал он, и в голосе его было столько искреннего беспокойства и теплоты, что она разрыдалась ещё горше, сама не зная, отчего.
Тут она осознала, что слёзы льются и из больного глаза тоже, и ужасно испугалась, что может этим повредить ему; от этого страха она почти моментально перестала плакать.
— Я ослепну! — вцепившись в Райтэна здоровой рукой, выразила она этот свой страх ему, не в силах терпеть дальше мучительность собственных мыслей, и тут же, коль скоро она высказала самое стыдное, её понесло: — И стану уродливой, никому не нужной калекой!
Райтэн несколько опешил от столь нежданной и нелогичной истерики, но возмущение тем, что она настолько не ценит саму себя, быстро превзошло ошеломление.
— Ты?! — с негодованием переспросил он. — Калекой?! Да ещё уродливой?! Да ещё ненужной?!
Вскочив, он принялся гневно изливать своё негодование:
— Пока что тебе грозит разве что потерять мозги, Се-Стирен! Что ещё за калека! — взмахнул он руками, нервно расшагивая туда и обратно. — Да ты самая ловкая женщина из всех, кого я когда-либо видел! Да ты даже без глаза всем этим курицам дашь фору! Это они все калеки, неспособные совладать с собственным телом! Живут даже не вполсилы, а так!.. — сделав круг по комнате, он перешёл к следующему возмутившему его пункту. — И что ещё за «ненужная»?! Се-Стирен!
— Нет, — тихо призналась она, ошеломлённая и опрокинутая его взрывом.
— Как можно так себя не ценить? — убитым голосом переспросил он, глядя на неё весьма огорченно. За огорчением этим, однако, ясно читалось выражение нежности и беспокойства.
Олив зябко повела плечом.
— Не знаю… — потерянно пробормотала она, впервые столкнувшись с такой яростной защитой.
Он сделал к ней шаг; затем вроде как окоротил себя, остановился и, без прежнего пыла, но весьма серьёзно добавил:
— Твоя настоящая красота — в твоём характере и в силе твоего духа, Олив.
Ей, конечно, было весьма приятно всё это слышать — да что там! это было, возможно, самое приятное из всего, что она когда-либо слышала от мужчин! — но всё же она отвернулась, усмехнулась и парировала:
— Ну да, с таким лицом теперь только этим и утешаться.
Она полагала, что он говорит это нарочно, лишь бы успокоить её, но на самом деле так не думает.
— С каким ещё «таким»! — досадливо фыркнул он, подошёл и сел на кровать слева от неё, вперив острый взгляд в повреждённую сторону лица.
Она попыталась куда-то отвернуться, закрыть лицо волосами, спрятаться от него. Пробурчав себе под нос что-то ругательное, он одной рукой взял её за подбородок, поворачивая к себе, другой — осторожно убрал пряди.
— Да ну тебя! — буркнул он недовольно. — Обычные рубцы, большая часть скоро сойдёт!
Если бы левая рука её работала как надо, то она оттолкнула бы его ещё в тот момент, как он к ней потянулся — чисто на рефлексах. Но рука была повреждена, и она не оттолкнула сразу — а потом от его прикосновения у неё побежали мурашки по коже, и ей совсем уже и расхотелось вырываться.
Пальцы у него были тёплые; и Олив они показались очень сильными в тот момент, когда он разворачивал её лицо — но теперь они едва касались её подбородка, лишь мягко поддерживая его. Этот контраст силы и мягкости потряс её — обычно, если уж она и сталкивалась с мужской силой, сила эта была груба и безжалостна.
— Шрамы останутся… — беспомощно пробормотала она, внутри себя умоляя, чтобы он продолжил говорить что-то такое же, тёплое, доброе, что ей катастрофически нужно было услышать и про что она не верила, что когда-нибудь может такое услышать.