В пору скошенных трав
Шрифт:
Миновал крохотный бульварчик. Тощие деревца до половины в снегу, ветки обломаны для печек. Сворачивает в Домниковский переулок… Вот ведь — ничего не изменилось, все осталось как было: школа, уроки…
Старинное здание мужской средней школы похоже на замок: узкие окна, башенки, стрельчатое струение вверх… И возвращается тоскливое, сосущее чувство…
Химик… Зачеты…
Однако в классе настроение меняется. Там все уже в сборе — около стола сбились в кучу, орут, хохочут, вырывают друг у друга тетрадку.
Семенов один стоит в сторонке и, стараясь казаться равнодушным,
Принес нового «Теленка»! Егор бросил на парту сумку, потянулся через головы. Точно — «Теленок»! Мелькнула страничка с совершенно пакостной мордой Гитлера. Сразу не поймешь, в чем же такая гадостность. Только душа радуется, что сумел Семенов подъелдыкнуть гада этого, сволочь эту, погань, людоеда… Отстранив чей-то локоть, вгляделся… Челка фюрера вся составлена из мельчайших вшей; каждая вошка нарисована до точности тонким пером. И усишки его из вшей.
Продрался к столу; кто-то больно сунул кулаком под ребро, кому-то сам отдавил ногу. Старобрянский сидит на учительском стуле и листает журнальчик. Слов почти нет, одни рисунки. Сначала международная часть, потом школьная и классная. Но сегодня первая — самая удачная.
— Сызнова! — дурным голосом орет Малинин.
Старобрянский переворачивает журнальчик.
«Десять способов казни рейхсканнибала Адика Гитлера».
— Заедение вшами! — гогочет Малинин. — Заедение вшами — лучше всего!
— Брось, «утопление заплевыванием» — это да! Семенов — гений! Где Семенов?
О эти карикатуры в рукописном журнальчике! На миг всем кажется реальным и самым насущным выбор казни изверга; вспыхивает несравненное чувство: победа совершилась, бесноватого фюрера схватили и вот здесь, в нетопленом классе, они вершат суд…
— Где Семенов?
— Автора! Автора-а-а-а!
Семенова прижимают к доске, мнут, щиплют, тискают, не знают, как выказать признательность свою этому волшебнику, у которого только и есть что стоящие дыбом волосы и влажные глаза — так он высох с голодухи.
— Ну, хватит, ребята!
Семенов закрывается ладонями, его желтые щеки горят нездоровыми пятнами, он хватает воздух.
Все сразу опомнились, увидели его тщедушность, болезненность. Неохотно, устало разошлись по партам, захлопали крышками.
«Теленок» остался у Малинина. Теперь они спокойно станут по очереди разглядывать журнальчик и ждать нового выпуска.
Глухо, словно консервная жестянка, задребезжал звонок. Нахохлились, пригнулись к партам. Кончился праздник, опять нудная повседневность… И как ее воплощение — литераторша в обтерханном платке, в пальто с вытертым каракулем, в залатанных валенках с чужой ноги. Ржавое пенсне с черным шнурком пристыло к ее тонкому носу вместе с прозвищем «Чехов». Урок проходит незаметно.
История появляется в образе старичка. Глаза его запали так глубоко, что взгляд почти неуловим. Он совершенно лыс, но шапку в классе снимает при любом морозе. Тусклый свет превращает голову историка в череп.
Послушать его, история ничем не отличается от математики.
Зато математик, сменяющий историка, вовсе не похож на математика.
Рывчик входит в класс и некоторое время сонно щурится, соображая, туда ли попал. Потом спрашивает: «Простите, дети, это десятый?» Убедившись, что не ошибся, подвигается к столу, волоча огромный портфель и словно не очень еще веря в свою удачу. Солдатский треух топорщится на голове — одно ухо вверх, другое в сторону. Зимнее пальто из дорогого драпа с бобровым воротником застегнуто не на те пуговицы (или нараспашку, или накинуто на плечи, или сползло и волочится по полу).
Он приходит обычно в самом начале перемены, садится, достает книжку или растрепанную рукопись и читает, забыв об окружающем. Книги всегда математические на французском или английском. Он хмурится, или похохатывает про себя, или барабанит пальцами, бурча: «осел…», «неряха…», отчеркивает ногтем. Случалось, в сердцах швырял рукопись в угол и начинал ругать кого-то, взывая к сочувствию ничего не понимающих учеников, бросался к доске, писал, кроша мел… Иногда же, читая, закатывал глаза и шептал: «Бах… О, это Бах…» и начинал гудеть: «Тара-ра-ра, тара-ра-ра, тара-ра-ра, ба-ба…»
Сегодня, однако, не было ни книги, ни рукописи; он раскрыл портфель, меланхолически что-то в нем разглядывал, потом вздохнул и махнул рукой («была не была!»). Достал баночку, аккуратно завязанную поверх закрывавшей ее компрессной клеенки шнурком от ботинка. Решительно сорвал шнурок, нашарил в портфеле чайную ложечку и принялся понемногу отколупывать картофельное пюре, набитое в баночку…
Рывчик ел со смаком, закрывая глаза, покачивая головой. Постепенно движения руки убыстрялись. Картошка кончилась слишком скоро. Поскреб ложечкой, понюхал, с искренним недоумением спросил:
— Скажите, дети, почему все время так хочется кушать?
Егор, один не успевший выйти из класса на переменку, хмыкнул неопределенно.
— Что? — спросил учитель и сам себе ответил: — На мой взгляд, это результат несовершенства нашего организма. — Посмотрел в потолок, улыбнулся. — Я до войны любил обедать в больших ресторанах… Заказывал на первое обычно что-нибудь грандиозное, ну, например, сборную солянку или уху из осетрины с расстегаем… Либо нечто экзотическое… э… э… скажем, суп пити, лагман или шурпу… в общем, что-то в этом роде… — Он несколько причмокивал и глотал голодную слюну. — На второе… Э… э… что ж выбрать на второе? Ну, хоть эскалоп или фирменную поджарку с луком… Бифштекс с яйцом… Судак в кляре… Нет! Лучше шашлык по-карски! Бастурму! Вот-вот, именно бастурму! — Тряхнул головой, отгоняя видения. — Представляете, каждый день съедать такое и столько. Если б мой организм аккумулировал энергию впрок, я сейчас вообще бы мог не есть. Верно ведь? Так? Одного моего тогдашнего обеда сейчас хватило бы на неделю… Переводим довоенные обеды в нынешние недели…