В пору скошенных трав
Шрифт:
— Ну-у-у, Пчелин! — радостно загудел Владимир Петрович и громко уронил костыль. — Ну, порадовал, брат!
Все дружно загалдели, вспоминая, кто что умеет делать.
Переждав шум, Егор опять поднялся и теперь уж совсем уверенно спросил:
— Только вот где материалы взять, Владимир Петрович? Инструменты? — Оглядел подвал. — Брусья нужны, доски, гвозди, скобы…
— Это уже деловой разговор! — хлопнул себя по коленке директор, помолчал, раздумывая, посматривая на десятиклассников. — Не простой вопрос-то… Инструментов хватит — полная кладовая этого добра. А вот материалы… —
Вернулись в школу, потянулись по лестнице, едва освещенной синими лампочками на площадках.
А Егору даже эти лампы казались празднично яркими. Он впервые почувствовал себя в школе нужным человеком, который может то, чего, кроме него, никто не сумеет. И только теперь это открылось, хотя он давно многое умеет, но как-то и в голову не приходило, что школе нужно его уменье. Все тут давно свыклись с мыслью о полной своей неумелости во всем, с тем, что их только учат, дают знания, а сами они знать ничего не могут. И вот выяснилось, что Егор как раз знает то, чему не учили, и это-то оказалось теперь необходимей любого школьного предмета…
Владимир Петрович, тяжело одолевший ступени, остановился на третьем этаже, отдышался. Ребята столпились рядом.
— Пчелин, где ты? — позвал в полутьме директор. — Иди рядом, станем сейчас совет держать. — И открыл двери в зал.
Никто ничего не понимал — при чем тут зал, для чего было сюда подниматься? Ведь Владимиру Петровичу это тяжело и мог бы все сказать внизу, тем более что живет он тут же, в школе, на нижнем этаже…
В зале включили синюю лампочку, проверили, везде ли на окнах опущена маскировочная бумага, и только тогда засветились два тусклых плафона под потолком.
Директор, ни слова не говоря, направился к сцене, поднялся на ступеньки (сцена-то низенькая), нагнулся, глядя под ноги, и постучал костылем по настилу.
— Слушайте, десятые… — Поискал глазами Егора. — Это наш единственный запас лесоматериалов. Пчелин, посмотри-ка, подойдет ли, чтоб сделать скамейки и, главное, нары в два яруса… Желательно, конечно, в два яруса…
Теперь Егор уже не тушевался, понимая, что от него ждут дела и насчет дела он сказать может, — он был уверен, хоть и волновался. Нагнулся, рассматривая доски, прикинул, где под ними должны проходить брусья, и сколько их… Сказал — доски что надо, выдержанные, сухие — и брусья, верно, не хуже.
Владимир Петрович довольно кивнул, навалился на костыли:
— Я тоже так думаю. Значит, эта задачка решена. — Помолчал, оглядел ребят. — Теперь давайте-ка прикинем наши силенки. Кто сможет работать? Нет-нет, не кричите, а подумайте сначала… Питаетесь вы не по-плотницки — сразу видно, и работенка предстоит не из легких. Пчелин, вот бумага, карандаш — записывай к себе в бригаду. — Прошелся по сцене, постукивая доски то костылем, то носком ботинка, вернулся. — Еще вот что, десятые, я ведь свои условия не сказал. А ты, Пчелин, артельщик, а об интересах артели забыл, не поторговался, как положено, не выставил требований. Сейчас будем рядиться, а когда
— Да это ж мировые условия, Владимир Петрович! — забасил Малинин.
— Не сказал бы, что «мировые», но чем богаты, тем и рады. А теперь записывайтесь.
Тут же разделились на две бригады, чтоб работать через день до начала уроков, с утра.
Когда прошла горячка первых минут, Егор, никогда не ходивший на виду, слегка поежился про себя — не слишком ли размахнулся, не наобещал ли невыполнимого… Но вспомнил разодранный угол заводского склада и как сначала помогал плотникам, а потом и сам стал затесывать брусья, делать врубку, выбирать гнезда, ставить стропила, — и вернулась уверенность.
4
Собрались с утра, как уговорились. Из восьмерых пришли шестеро. Егор очень этим огорчился и ждал, что Владимир Петрович станет упрекать. Но тот встретил их приветливо и даже не упомянул о непришедших.
Перво-наперво направились в кладовую, где с довоенных времен хранились инструменты для уроков труда. По счастливой случайности, в школе было столярное дело.
— Как инструмент? Подходящий ли? — несколько неуверенно спросил Владимир Петрович.
Неуверенность эта смутила Егора. Директор советовался с ним как с мастером, и другой опоры, другого советчика у него не было. И тогда Егор понял, что сейчас только сам может успокоить Владимира Петровича, дать ему уверенность. И тяжесть самостоятельного решения навалилась тревожным грузом, но тревожность эта, как ни странно, была сродни радости. Осмотрел полки с инструментами.
— Все в порядке, Владимир Петрович, все есть!
Директор вытирал лоб платком, и, услышав слова Егора, облегченно расправил складки лица.
Все сложили в два деревянных ящичка для инструментов, чудом уцелевших с довоенных времен (не пустили на топливо!), и потянулись по лестнице в зал.
Сцена была сработана на совесть. Егор выискивал местечко, где поудобней поддеть ломиком, — и не находил.
Ребята стояли внизу, а Владимир Петрович по обыкновению присел на край, прислонив костыли к колену.
— Как оцениваешь работу старых мастеров, Пчелин? Умели, а? Запоминай, чтоб после войны так же восстановить. Чтоб не хуже…
Когда ж будет «после войны»?.. И как хорошо звучат эти слова: «после войны» — слушал бы без конца… Опомнившись, Егор увидел, что бессмысленно стоит посреди сцены спиной к залу.
— Отдери-ка плинтус, Пчелин, там должны быть щели, и подденешь, — посоветовал директор, и Егор поругал себя, что сам не догадался.
Плинтус поддался со скрипом и визгом, будто заплакал, и стало жаль старой сцены. Запахло залежалой пылью, чем-то домашним, разоряемым… Вспомнилось, что так пахло около дома, разбитого немецкой бомбой… Там, в переулке у Чистых прудов…