В пору скошенных трав
Шрифт:
Звонок прервал его расчеты. Рывчик изменился в лице, заткнул уши. Он не выносил этого дребезжанья.
— Боже, что за звук! Словно ржавой кочергой по старой сковородке! Нет, невыносимо… Надо сообщить в дирекцию! В Наркомпрос! Куда угодно! Неужели нельзя помелодичней этот… колокольчик?..
Ученики рассаживались по местам. Болезненный изгиб медленно сходил с губ учителя. Наконец он переборол отвращение и смог подумать о предстоящем уроке.
— Итак, все в сборе? С точностью до единицы или есть минус-единицы? Пожалуйста, отметьте в журнале сами. Что у нас сегодня? Бином
Произнеся последнее слово, он голодно облизнулся; с выражением беспросветной скуки подошел к доске и начал писать, поясняя формулу совершенно мертвым голосом. Несомненно, думал он сейчас о другом, о другой математике.
В середине объяснения Рывчик замолкает, хочет что-то сказать; и совсем ощутимо заметно, как мысль его перескакивает с бинома на нечто никому здесь не доступное и обратно к биному, губы мучительно изгибаются.
— П-п-погодите… Одну секундочку… Я только помечу в записной книжке…
Садится к столу, быстро пишет, смотрит, отставив руку, и говорит: «Это токката…»
Неохотно возвращается к доске, продолжает замогильное объяснение. И опять замолкает — и вдруг просветленно говорит:
— А знаете, дети, было время — я с наслаждением решал элементарные задачи… Это на фронте… Понимаете, произведешь пустяковое вычисление — и видишь, как фрицы летят вверх тормашками. Зрелище достойное. У меня, должен сказать, с ними свои счеты. Но это «антр ну», это особое… Об этом не буду. — Он замолкает, вздыхает глубоко. — К сожалению, дети, меня отозвали… Как ученого… Такое невезение… И вот я перед вами… Бином… Н-н-н-да…
С надеждой смотрит на часы и радостно сообщает:
— Время! — Поднимает палец и раздельно говорит любимую шутку: — Итак, объявляется небольшой п е р е -… — Смотрит на класс выжидающе и с некоторым недоверием — а ну как не поймут…
Класс дружно гаркает:
— …р ы в ч и к!
— Совершенно верно, вы угадали, объявляется небольшой перерывчик.
Поспешно садится, раскрывает блокнот и зажимает уши ладонями. Раздается скрежет звонка.
Из фамилий учеников он запомнил лишь одну, Старобрянского, и каждый раз одинаково острил: «Вот погодите, отстроим заново освобожденный Брянск, и тогда вам, мой юный друг, придется сменить свою фамилию на Н о в о б р я н с к и й! То есть я вас и не спрошусь, возьму классный журнал и напишу «Новобрянский». — Он улыбается этой известной своей всегдашней шутке, зажмурившись, просветленно говорит: — Вызову вас к доске: «Новобрянский (ха-ха-ха! — смеется, радуется своему остроумию), а ну-ка нам, пожалуйста, бином Ньютона…»
Рассказывали, что работал он в каком-то институте и согласился вести уроки, соблазненный мешком картошки, который директор школы выдал ему из собственного подвала в виде ДП. Директор пошел на эту непомерную трату, поскольку математики в Москве были редки, а программа оказалась под угрозой.
В начале четвертого урока уже сумерки.
— Не видно! — крикнули сзади.
— Не видно ничего!
Рывчик
— Действительно, дети, совсем потемнело. Надо зажечь свет.
Но в том-то и состояло достоинство их класса, что свет в нем зажигать нельзя.
— У нас нет маскировки… — скорбно сообщает Семенов.
— Как нет маскировки?
Рывчик поднял взор к потолку и впрямь не обнаружил рулонов черной бумаги над окнами.
— Невероятно… Как же нам зажечь свет?..
— Зажигать нельзя… категорически… — раскатился ломкий басок Малинина.
— А-ха! — В голосе Рывчика зазвучала плохо скрытая радость. — Ну, поскольку нет маскировки и никакие силы не могут ее сейчас восстановить, считаю это б о л е е ч е м о с н о в а т е л ь н о й причиной для объявления некоторого пере…
— …рывчика!
— Точно! Перерывчик на двадцать два часа Встретимся здесь же. Пока!
И поспешно вышел, волоча трофейный портфель, в котором, вероятно, когда-то помещались документы целого фрицевского штаба.
На этом кончилась беззаботность. Подошла химия. Сникли, заскучали… В густых сумерках настороженно, нахохленно сидят.
Стукнуло кресало о кремень, затеплился светлячок зажженного трута, потянуло махорочным дымком… Малинин закурил.
Молчание, вздохи, судорожное покашливание.
— Мой стра-а-ашный час… — запел было Семенов, но осекся, поняв, что не до шуток.
«Пора!» — сказал кто-то мертвым голосом.
Неохотно вывалились в коридор, щурились от света, стояли, ожидая, когда кто-то решится идти дальше…
Кабинет химии на втором этаже. Маскировочка тут что надо — не подведет.
Открыли дверь.
Остановились в нерешительности.
Кабинет химии пуст.
— Прошу, прошу, молодые люди! — из лаборантской резкий голос.
Молча расселись, достали тетрадки, пузырьки с чернилами. Здесь было теплей, чем в классе — то ли ближе к котельной, то ли от газовых горелок… Но никто не снял пальто — грелись.
В одно мгновенье со звонком в дверях лаборантской возникла фигурка химика…
Черный пиджак со следами мела. Стекла очков сверкнули, острый блик ударил от полированной лысины.
— Эт-т-то что еще за разгильдяйство! — заорал он так, что заныли стекла высоких шкафов по стенам.
Откуда в тщедушном теле такой гром?
Съежились, приникли к столам, спрятали глаза. Никто не понимал причины гнева, но каждый чувствовал себя виноватым.
— Малинин! — Голос все набирал мощь и раскатистость. — Ээ… Малинин! Подойдите к тэрмомэтру! Снимите показания!
Казалось, сейчас посыплются стекла.
Малинин робко встал и какое-то мгновение не мог двинуться, будто разучился ходить. Наконец боязливо проследовал к простенку между окнами, где висел градусник, долго, судорожно вглядывался в шкалу, не в состоянии разобрать, что показывает столбик. Тишина прерывалась его судорожным дыханием.
— Де… десять градусов…
— Что «десять»? Что «десять»? — загрохотал химик.
— Д-десять…
— Шкала тэрмомэтра делится нулем на плюс и минус тэмпэратуры! И я спрашиваю у вас точного ответа!