В родных местах
Шрифт:
— Нет, ты прямо-таки прекрасно выглядишь, — не унимался Сизов. — Какой он — старик. По-моему, просто притворяется.
Как-то так получилось, что каждый говорил что-нибудь веселое, все смеялись. И больше всех смеялся Илья Тихонович. Было ему сейчас легко и весело.
— Покажи-ка лучше свое хозяйство.
— Пошли. Могу сообщить, что один наш цех дает мебели куда больше, чем вся фабрика в твое время. Вот так!
Возле стены стояли непокрашенные тумбочки. Молоденькая работница держала в руке прибор, похожий на паяльную лампу, и водила им в разные стороны; на дереве появлялись
— Разбрызгивает краситель. Чтоб рисунок был. А вон там… мебель лаком покрывают.
У металлического сооружения, похожего на кабину без одной стенки, стоял человек; слышался гул, казалось, за кабиной переваливается что-то слишком тяжелое, большое. Подошли еще к какой-то незнакомой машине. Тут вот и произошла эта неприятная история, которая надолго оставила в душе старика тягостный осадок. Все началось с того, что он увидел знакомого по имени Димка. Хотя, впрочем, какой уж Димка, Дмитрий Батькович, — усы, легкие морщинки на лице. Даже брюхо отростил. Смотри-ка ты!.. И костюмчик — одно загляденье, будто не на завод пришел, а в театр.
— Все стоишь, прохлаждаешься, ядрена-палка!
Зря он это сказал. Надо бы поздороваться и пройти.
— А что, лежать прикажешь? — грубовато отозвался Димка. — Заходи вечером, старый чалдон, пивком угощу.
Это было уже слишком. Тут Димка тоже перехлестнул. Надо бы как-то полегче.
— Понужать тебя некому.
Илья Тихонович по старой привычке разговаривал с Димкой снисходительно.
— Да ты что задаешься-то? — ухмыльнулся Димка. — Что тебе надо от меня?
Сизов как-то странно заулыбался, не то укоризненно, не то виновато — не поймешь.
— Пора бы и за ум браться. — Илья Тихонович слегка толкнул Димку в плечо. Вернее, хотел слегка, а получилось почему-то грубо. Можно подумать, что ударил. И чтобы как-то оправдать свой поступок, резко сказал:
— Все лоботрясничаешь.
— Иди-ка ты… знаешь куда?! — начал злиться Димка.
— Пойдем, пойдем, Тихоныч! — Сизов взял гостя под руку. — Что это ты?..
— Такого и урезонивать без толку. Взбуривает еще. — Старик сказал это вроде бы шутливо, а получилось как-то натянуто.
Потом Илья Тихонович — даже дома — будет со стыдом вспоминать, как толкнул Димку, ни с того ни с сего обозвал его лоботрясом, хотя, по словам Сизова, Димка теперь «не так уж плохо работает», и то, что он был когда-то «с ленцой», уже ничего не значит.
Ему казалось сейчас, что сам он дурно, примитивно выглядит: в стоптанных, грязных сапогах, помятом пиджачишке, в кепчонке с кривым козырьком. Еще подумают, что налакался. А пускай думают, важно не то, что о тебе думают, а что ты сам о себе думаешь, каков твой поступок в действительности.
— Ну вот так у нас, — устало улыбнулся Сизов, сказав несколько слов в защиту Димки. — Слушай, а ты помнишь Александра Александровича Бирюкова? Да-да, того самого! Так вот, в позапрошлом году он ушел на пенсию. И, ой, потеха! — Сизов засмеялся, прикрывая рот ладонью. — Совсем вроде бы умом тронулся. Вздумал, понимаешь ли, у себя в огороде кукурузу выращивать.
— Что ж тут смешного?
— Да нет, ты послушай! Садит каких-то зерен десять, не больше. Огородишко у него с ладонь. А надо
В новом клубе, построенном на месте, где был когда-то небольшой красный уголок, Илье Тихоновичу понравились и прохладные светлые залы, и кресла, и люстры.
— Недавно старичков наших по местному телевидению показывали, — проговорил Сизов. — А вот тебя, самого старого, и не было.
— Больно кому интересно на рожу мою смотреть.
Между окнами — щит из фанеры, наверху крупные буквы: «Что было, что стало».
— Узнаешь? — спросил Сизов.
На щите выцветшая, с помятыми углами фотография. Эта фотография появилась давно, до войны еще. Однажды у директора собрались первые стахановцы фабрики. Поговорили, малость поспорили. А после совещания сфотографировались. Во втором ряду посередке восседает Илья Тихонович, серьезный, соответственно моменту, чубатый, с веселыми глазами.
— Надо бы прилепить сюда и фотографию фабрики. А то цифры одни.
— Да фотографию никак не найдем.
— Можно найти. Возле моста учитель Панфилов живет. У Панфилова этого есть братан Андрей. Этот самый Андрей в сороковом году женился на Бубновой Валюшке. Так вот у той Валюшки дядя в фотографии робил. В тридцать втором году, как раз перед маем, помню, дело было, его к нам на фабрику пригласили. И он тогда много разных снимков делал…
— Все стоишь, Ефросиньюшка? — сказал Илья Тихонович, зайдя в проходную.
— Все стою, Тихоныч. Стою, сижу да хожу. На старости-то разминаться надо. Так врачи говорят. Барышникова Андрея Нилыча помнишь, небось?
— Ну!
— Так вот, в позапрошлом годе ушел он на пенсию. Животины, конечно, никакой. Квартирка с паровым отоплением и всякой такой штуковиной. Делать, в общем, нечего. И совсем изнахратился мужик. Лежал, понимаешь, лежал, взял да и помер. Сердце от недвижимости остановилось.
— Сказывай!
— А чего сказывать… Моей сестре Шурке подружка говорила, а той подружке — сын Нилыча. Без брехни.
— Жаль Нилыча. Мог бы пожить еще. Ну, прощевай! Видно, больше не увидимся.
— А что так?
— Не до того будет. Жениться думаю. И все вот приглядываю, какая помоложе да покрасивей.
Ему опять стало весело и легко. Ну прямо как когда-то в молодости. «Побыл вот тут совсем немножко и вроде бы омолодился. Все ладненько…»
И чтобы доказать самому себе, что он действительно омолодился, Илья Тихонович опять начал похохатывать.
Ефросинья сделала вид, будто верит ему: