В те дни на Востоке
Шрифт:
Вечером Иван вернулся в землянку необыкновенно веселым.
– Ну, Женечка, полный порядок! Копия карты обороны полка в наших руках. Считай, что задание выполнено.
– Как ты сумел? – изумилась она.
– У меня же писарь в секретной части – свой парень. Попросил ненадолго карту… Тот выдал, и я ее быстро скопировал. Вот, смотри, высота Каменистая. От нее тянутся отроги вдоль границы. Здесь проходит первый оборонительный рубеж. Затем идет второй, и в двух-трех километрах – третий. Красным
– Молодец! Дай поцелую, – ликовала Евгения. Потом достала бутылку, немного плеснула себе, а ему побольше.
– Пей за свое благоразумие и наше сотрудничество.
Щеки у неё зарумянились, заблестели глаза. Она расхаживала по комнате, глубоко затягиваясь папироской, и вслух мечтала:
– Очутиться бы сейчас в Харбине, в ресторане «Модерн», послушать джаз, потанцевать! А в кафедральном соборе, ты не можешь себе представить, какой дивный хор! Поет тенором дьякон Сенечка – душа замирает. Это все, что осталось от поруганной России…
Померанцев делал вид, что внимательно слушает, а сам думал о том, как выманить ее из гарнизона.
– Значит, Харбин – чудесный город, – заговорил он. – Но для нас пока далекий. Я бы сейчас хотел очутиться в дивизионном клубе на концерте столичных артистов.
– А что, идея не дурна, – подхватила Евгения, вспомнив старика Поликарповича. Можно заглянуть к нему, доложить шефу о задании, которое выполнил новый агент, завербованный ею. – А лошадь ты не достанешь?
– Зачем? Семь километров – пустяки. Прогуляемся по свежему воздуху. Погодка-то чудо!
Бодрое настроение Померанцева так подействовало на Евгению, что она тут же начала собираться.
В сумерках они вышли из гарнизона и направились по знакомой дороге к станции. Напрасно Иван расхваливал погоду. В степи разгуливался ветерок. С неба летели пуховые снежинки, приятно щекотали лицо. Померанцев молил, чтобы сильней разыгрался буран. Он заметет следы. Только бы никто не встретился, не помешал ему.
Они шли не спеша. Евгения рассказывала о харбинской жизни.
– Там зима куда мягче, чем здесь. Да и ветров таких ярых нет. Если нам скоро разрешат уйти туда, я познакомлю тебя со всеми прелестями Харбина.
Иван шагал впереди. Наконец-то ему представилась возможность развязаться с ней! А что он скажет в последний раз? Нет, лучше промолчит, а то еще дрогнет его сердце. Он покончит с ней неожиданно, чтобы не слышать ее крика.
А ветер и впрямь усиливался. Он стегал лицо снегом, переметал дорогу. Евгения приотстала.
– Ваня, давай вернемся! – донеслось до него. Померанцев обернулся. Евгения, защищая рукавицей лицо, остановилась.
«Пора», – решил он. Торопливо вынув из кобуры пистолет, Иван взвел курок. Рука его тряслась, лихорадочно стучало сердце.
«Нет, не смогу…
Евгения двинулась к нему, поворачиваясь к ветру то спиной, то боком. Ясно вырисовывалась в снежной мгле ее высокая грудь, затянутая черным плюшевым жакетом, облегавшим стройную фигуру. На миг ему вспомнилось, как он любил эту женщину, как целовал ее.
«Стреляй, слюнтяй!» – командовал разум.
«Прощай, милая!» – Иван остановился и, не целясь, выстрелил в спину.
Тихо на ветру щелкнул выстрел. Евгения полуобернулась и упала, раскинув руки.
Померанцев подскочил к ней. Евгения лежала без движения. Вихри плясали около нее, будто старались замести преступление.
«Скорей отсюда!» Померанцев сунул в кобуру пистолет и помчался в сторону гарнизона. Там, на дороге, ведущей к стрельбищу, его ожидала повозка, отставшая от взвода, уезжавшего на заставу.
Глава девятнадцатая
Несколько дней в степи бушевала буря. Ветер начисто выскребал равнины и сгонял снег в лога и распадки, наметая толстые сугробы. Сила ветра была так велика, что сбивала с ног, заносила снегом окна и двери землянок. В казармах днем горели коптилки. Бойцы дежурили у дверей, то и дело откидывали снег. В столовую ходили цепочкой, на постах стояли парами.
Едва кончилась буря, ударили морозы. Падь до самого неба заволокло туманом. Лишь в середине дня бледный диск солнца пробивался сквозь студеную хмарь. Он проплывал где-то стороной, невысоко над степью, и быстро прятался в сумерках короткого зимнего дня.
Ранним утром Арышев с Быковым шли из Копайграда в казарму. Падь курилась струями дыма. Снег в гарнизоне был вытоптан, смешан с песком, только на склонах высот лежал нетронутым, сияя белизной. Потрескавшаяся вдоль и поперек земля походила на шахматную доску, гулко звенела под сапогами.
Офицеры шагали быстро, подгоняемые резким морозным воздухом. Быков, прикрывая лицо меховой рукавицей от резкого сиверка, недовольно ворчал:
– Ну и мороз! Аж до костей прохватывает!
– Это с непривычки, Илья Васильевич. Я думаю, градусов тридцать, не больше.
– Какой черт тридцать! Тут все сорок! – Быков взглянул на Арышева, который не опускал ушей у шапки. – А ты все фасонишь?
– Для сибиряков это не мороз. Вот раньше, рассказывали, были действительно морозы. Мой дед в ямщину ходил по Иркутскому тракту, чай из Китая возил. Едешь, говорит, а кругом дым стоит, лошадей не видно. Плюнешь – слюна на лету застывает.
– Это было раньше, а теперь климат изменился, – сказал Быков. – Да и люди стали не те. Боюсь, как бы нам сегодня солдат не обморозить. Может, организуем занятия в казарме?