В водовороте

Писемский Алексей Феофилактович

– Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, - сказала Елена. Должно же оно когда-нибудь лопнуть.

– Ну, и лопай ж!.. Что из этого?..
– говорил с досадой Жуквич.

– Как что из этого!
– произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена.
– Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, - понимаете вы это?

Жуквич на это молчал.

– Поедемте за границу

и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!..

– Какой же заговор и с кем?
– возразил ей Жуквич.

– А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение?

– Пока!..
– отвечал Жуквич, пожимая плечами.

– Но долго ли это пока будет продолжаться?

– Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно.

– А теперь так-таки ничего и быть не может?

– Сколько ж мне известно, - ничего!
– отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич.

– И вы, значит, будете тут жить под присмотром?

– Буду ж жить под присмотром.

– Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич!
– проговорила Елена.

– Панна Жиглинская!
– начал он кротким и убеждающим голосом.
– В политической деятельности - вы ж не знаете еще ее - прежде ж всего нужно терпеть и выжидать.

– Но чего ждать - я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом.

– Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.

– Покоен он или бурен... Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! произнесла Елена с досадою.

Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.

– В таком случае, - начала она, краснея в лице, - так как я теперь совершенно без всяких средств, то буду просить у вас из тех денег, которые мы собрали во вторую лотерею, дать мне рублей сто, которые я очень скоро возвращу.

– Но те ж деньги в Париже!
– возразил ей Жуквич.

– В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег, а потом и получите их из банка?

– Хорошо-с!
– отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что тон голоса его был при этом не совсем довольный.

– Ну, вы, кажется, устали, да и я тоже устала, - хочу отдохнуть, проговорила она, протягивая Жуквичу руку.

– Добрый день!
– сказал он ей на это и ушел.

Вскоре за тем пришел от него человек и подал Елене пакет, в котором, без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация.

Елена велела человеку поблагодарить Жуквича, и когда тот ушел, она, бросив деньги с какой-то неудержимой досадой в стол, села сама на диван. Жуквич на этот раз

показался ей вовсе не таким человеком, каким она его воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него деньги. Эта мысль так заставила ее страдать, как Елена никогда еще во всю жизнь свою не страдала: досада, унижение, которое она обречена была переносить, как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке, говоря, что ему там холодно и темно. Елена при этом только держала себя за голову: она думала, что с ума сойдет в эти минуты!

* * *

Прошло после того с неделю. Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее нумер, думала, что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она сама пошла отворить дверь и вдруг, к великому своему удивлению, увидела перед собой Миклакова, в щеголеватом заграничном пиджаке и совершенно поседевшего.

– Что вы, с неба, что ли, свалились?
– воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя.

– Зачем с неба, - на земле еще пока обретаемся!
– говорил Миклаков. Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали!

– Подите вы с красотой моей!
– произнесла Елена с досадой.
– Садитесь лучше и рассказывайте.

– Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете... Мне сказали - в таком-то казенном доме... Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?

– Да, так, немножко, но главное - надоело!
– отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.

– Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись?
– продолжал тот.

– Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений.

– О, черт возьми, различных убеждений!
– воскликнул Миклаков.
– У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!

– Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца.

– От влияния отца спасти!..
– повторил с усмешкою Миклаков.
– Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.

– У вас пуще хорош характер!..
– возразила она ему с своей стороны. Сами вы зачем разошлись с княгиней?

– Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины.

– А именно?

– А именно потому, что никогда и не сходились с ней.

Елена сомнительно покачала головой.

– Конечно, это очень благородно с вашей стороны, - сказала она: говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, - а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека?