В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
Гриць, сохраняя спокойствие, даже словно бы с какой-то враждебностью, таился перед ней, и она тоже молчала.
— Не люби, сыночек, черных глаз, — произносит она, наконец, сдавленным голосом и предостерегающе поднимает палец, хмуря сурово брови. — Потому тут черные с синими не ложатся в пару, вещают печаль. Душу смущают. Люби такие, как у тебя, будет твоя доля ясная. Или погоди, — прибавила она вдруг и задумалась. — Что это за девушка, которая тебя любит? Рядом с ней печаль и дорога. Далекая широкая дорога. А у тебя свадьба на уме, и тоже ты уже будто в дорогу собираешься. В далекую широкую дорогу. Не двоих ли ты любишь? — вдруг холодно
Гриць тоже поднялся и словно возвратился из какого-то другого мира. Потом вынул деньги и надменно бросил их к ногам старой женщины.
Она не глядит на деньги, а склоняется перед ним покорно, снова скрестив руки.
— Не хочу я твоих денег, сыночек, — говорит она, — а дай мне дозволение на другое. Дай дозволение, сын мой, бедной цыганке благословить тебя. Ты второй раз ко мне, верно, не придешь, а ты мне мил. Таким был бы и мой сын, будь он жив. Белый был. Я благословляю тебя, сыночек, голубчик, пусть счастье не покидает тебя никогда, как солнце землицу. — И, сказав это и не дожидаясь его позволения, неожиданно встала на цыпочки, обхватила его голову, прижала к груди — и отпустила. — Иди, сынок, может не увидимся больше...
— Приходите ко мне на свадьбу, матушка! — ответил он, глубоко тронутый ее неожиданной добротой, и быстро вышел из хаты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В Мавриной хате тихо.
Кто этот хлопец?
В своем селе, там вон в долине, она знала всех. Поэтому она знала, что он не из их села. Оставшись одна, она схватилась за голову. Боже, какой он красивый и какой... какой-то... Вот — а денег сколько ей оставил! Видно, сын богача. И она не может совладать с чем-то, что не было ни радостью, ни печалью, но все же распирает ей грудь. Долго усидеть в хате она не смогла. Вышла.
На дворе дождь перестал, из котловин и ущелий между горами, а также из лесных чащ, клубясь, поднимались туманы. Поднявшись, тянулись синими тучами, громоздясь над лесами, между верхушек столетних пихт, и словно прощались с ними, догоняя друг дружку, тоскливо торопясь куда-то вдаль.
Мавре тоскливо.
Тоскливо и горько.
Пришел хлопец, будто ясный месяц взошел в ее хате, и накликал тяжелую грусть на ее душу. Почему ей тоскливо? Это ведь чужой хлопец, чье-то чужое детище, — уговаривает она себя. — А она бедная цыганка. И одна на всю гору, на весь лес одна, всегда одна. Ни с кем она не связана, никого у нее нет, никому она не нужна. Почему она так тоскует по нем? Увидит ли она его еще? Позвал ее на свадьбу. На ком же он женится? В каком селе он живет? О, она и не спросила! Так забыла обо всем, глядя на него, что и не спросила. Но она разузнает. Вдруг в голове у нее молнией сверкнула мысль. Может, это Тетянин Гриць?
Но нет. Гриць еще не засылал к Тетяне сватов. По крайности, доныне Тетяна об этом не упоминала. Но с виду он такой, как рассказывала дивчина, и на вороном коне уехал, только едва ли это Гриць. Будь что будет, пусть это и не Гриць, а она пойдет к нему. Не за подаянием, а чтоб его еще раз повидать. Эти глаза... эти самые глаза, что даже в лес, в ее одиночество, притащились за
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вокруг... тишина... тишина...
Лес стоит молча, но пихты все же о чем-то шепчутся.
По лесу все-таки идет шум... о чем-то говорит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Быстро съезжает Гриць белой тропинкой с горы. Вот-вот уже покажется в просветах между деревьями долина. Уже мало ему осталось ехать белой тропинкой. Он все думает о встрече с одинокой ворожейкой-цыганкой. Все возвращается мыслями к ней. Тяжко ему почему-то без нее. Тяжко и грустно. Хотя она никогда в жизни его не видела, а сразу его душу точно теплым шелком обвила. И хоть он не поверил бы никакой другой гадалке — все они наводят туман, — ей одной он верит.
Больше всего вызывало в нем почти безотчетную боль ее смирение перед ним. Почему она была такой смиренной? Ничем она не была ему обязана, ничем не провинилась перед ним. Увидела в первый раз и сразу же всю теплоту своей души как бы под ноги ему постелила... Как тот дед Андронати, который всегда, с самых давних пор, был так добр к нему и только просил не забывать его. Он расскажет когда-нибудь старику про ворожейку Мавру, и пусть он к ней пойдет. Может, им хорошо будет, когда они встретятся.
«Царевич ты мой прекрасный! — звенит все время в его памяти ее ласковый покорный голос. — Голубчик мой голубоглазый...»
Так с ним ни разу в жизни не говорила его мать — вот там, на горе, хоть и называлась «матерью».
Его мать! Где уж там! — вспомнил он и горько усмехнулся. Кто знает, где и кто его мать. Подбросили его, словно какого-нибудь щенка, чтоб избавиться, под чужую застреху, на милость чужих людей, и не воротились больше. Разве он не такой же одинокий на свете, как и та бедняга, которая говорила о себе: одна на весь лес, на всю гору? Разве его доля не схожа с ее долей? «Мавра!» — вдруг стоном отозвалось, тоскливо заныло молодое сердце и явственно почувствовало потребность любви. Той чистой материнской любви, которой он никогда во всей ее полноте не знал, как бы ни любили его названые родители или девушки, как бы ни уважали его товарищи и прочие знакомые ему люди. Нет, материнской любви, сердечной, теплой, во всей ее полноте, он никогда не испытал. Она единственная, первая, отнеслась к нему сердечно, благословила его от души. От любящей материнской души. И он ощущал всем своим существом силу правды ее слов и силу ее чувства и знал, что он ее не забудет...
Раздумывая о старой бедной цыганке, припомнил он вдруг и ее вещие слова о его судьбе. «Не люби, сыночек, черных глаз... — предостерегала она, подняв при этом палец, — потому как черные с синими тут в пару не ложатся. Люби такие, как твои, будет твоя доля ясная», — громко прозвучало в его душе. «У Туркини черные глаза!» — сказал он себе. Но в ту же минуту почувствовал так ясно, как, может быть, еще никогда в жизни, как дороги были для него эти самые черные глаза, как дорога была та, с черными глазами. «Туркиня! — страстно звало его исполненное тоски сердце, которое обо всем забывало, но ее помнило. — Туркиня, выйди!»
Он сам не заметил, как слезы навернулись ему на глаза, как уныние охватило его. Он еще едет белой тропинкой по лесу, но догадывается, что уже недолго ею ехать. В скором времени он спустится в село. Там, в долине, слышит он, громко шумит река. Вобрала в себя дождевую воду с гор, безумствует и знать никого не хочет. Но ему некогда. Задержался у старой цыганки, и теперь нужно спешить... Его конь резво бежит по белой, будто выстиранной, тропинке, которая протянулась теперь, в этом месте, прямо.