В воскресенье утром зелье собирала
Шрифт:
И слышал я, Туркиня, все то, что говорю теперь, от той русой Настки, которую Гриць берет. Он сам ей жаловался, что ты всему горю виною, что его манила, голову кружила.
Подняв черные брови, словно бы удивлялась, а в это же время душу в нем раздваивала. По лесам бродила, эхом все играла, а в это же время ты с пути сбивала.
Теперь он опомнился, тебя он чурается, черных бровей боится, с русыми ласкается. К тебе уже не придет, и не жди нигде, разве что когда увидишь его на вороном коне. Тогда отвернись, чтобы люди не знали, что Гриця любила, у другой отбивала.
А коль привораживать не оставишь, то знай, что и людей молчать не
— Так.
— Я, дед, всему свидетель. Перескажи, дочка, это той Туркине, коли ты ее хорошо знаешь, что у Гриця другая есть. На свадьбу просит, я там буду.
Этими словами дед закончил свою речь. Ждал. Тетяна медленно опустилась к его ногам.
— Я, дед... Туркиня, — простонала она и, обняв его колени, смолкла, точно лишилась сознания.
Дед вздрогнул.
— Вправду это ты? Почему ж ты сразу не призналась, что ты и есть Дубивна, тогда я, может, не все бы тебе передал. И думал, что ты Дубивна, и не верилось. Однако верно рассказали про тебя те, что тебя знают. Отыскал тебя даже здесь, куда они меня послали. Красива ты, Туркиня, — никто не соврал. А за твою милостыню, что подала ты мне перед этим, дед тебе злом отплатил. Но я не виноват. Я ничего не знал. Настка мне рассказала, а ей он сказал. Обеих он вас любит, а на одной женится. Чем я тут могу помочь? Ты сама в этом виновата. Было бы тебе не привораживать Гриця. Ни черными бровями, ни красными цветами, ни сладким словом... ни... сам не знаю чем. В чем я тут перед вами виноват? Ты сама все знаешь. Беды натворила. Потому-то и просили передать тебе это. Пусть, наконец, Гриць успокоится!
— Нет, дедушка, — отозвалась, наконец, Тетяна, поднимая к старику свое побелевшее, как у мертвой, лицо, обнимая с невыразимой тоской его колени. — Нет, батюшка, я не привораживала, зла не делала. Я Гриця только любила... О, о, о! Нет, — чуть ли не со стоном молит она, — этого не может быть, чтоб он на другой женился, не может быть! — почти кричит она и снова склоняет голову к его ногам и в отчаянии еще крепче их сжимает.
Дед пожал плечами.
— Не знаю, доченька, — ответил он сухо. — Так мне говорили. Не здешний я. Что знал, то и сказал. Обязан был.
— О, о, о! — простонала, точно подстреленная, Тетяна, все еще продолжая стоять на коленях, и прижалась лицом к коленям деда. — О, о, о!
— Да, доченька, — подтвердил дед. — Это все правда, что передает тебе синеглазая Настка. А меня самого Гриць на свадьбу звал, и я к ним иду.
— Нет, дедушка! — восклицает, как раньше, Тетяна отчаянно-убеждающим голосом и опять обнимает с невыразимой тоской и смирением колени старика, словно она забыла все другие жесты, словно перед ней стоял святой, которому она молилась. — Нет, дедушка, не говорите этого. Этого не может быть... Мы еще вот... недавно здесь в лесу, — всхлипнула она, — встречались, — и, произнеся это, она точно совсем умирает, угасает, — и он... еще меня целовал. Этого не может быть. Это неправда; он другую не возьмет... он меня любит. Я не приворожила! —
Старик захохотал.
— Говоришь — любит тебя? — спросил он.
Тетяна с мольбой во взоре подняла к нему голову, которая все время поникала от отчаяния.
— О, любит, дедушка милый, любит! — уверяла она и, как прежде, прижалась искаженным от горя лицом к коленям деда. — Меня одну любит, меня единственную на свете. Сам мне говорил, и я ему верю. А прежде, чем выпадет снег, говорил, будешь в моей хате. Я его Туркиня! — крикнула она и, раскинув руки, упала ничком на землю.
Старик поднял ее.
— Не будешь, Туркиня! — крикнул он твердо. — В его хате будет синеглазая Настка, а Гриць, я тебе говорю, зовет на свадьбу. Меня уже звал. Я к ним иду. Встань, опомнись, про Гриця не думай, не смущай его счастья, берегись греха, а иначе — гляди!.. — И, словно повинуясь какому-то тайному велению, он угрожающе помотал перед н ей кулаком. Тетяна дико уставилась на него округлившимися глазами, но, поняв, наконец, значение его слов и угрожающего жеста, вдруг взвилась с земли, точно змея, и вскочила на ноги.
— Уйди ты!! — крикнула она исступленным голосом, в котором закипела вдруг такая ненависть, точно с последним словом старика встала перед ней вся нечисть на свете. — Ты! — и оттолкнула нищего с такой силой, что он упал.
— Уйди... ты!! Ты сам нечистый, повстречавшийся мне. Гриць! — крикнула она во весь голос, словно не помня себя от отчаяния, и залилась хохотом. — Гриць, я тут!
Цыганские глаза старика страшно сверкнули, и, поднявшись, он погрозил ей еще раз кулаком и посохом.
— Гай, гай! — крикнул он, задохнувшись, и проклял ее страшным проклятьем. — Вот оно что, — добавил он, — ты настоящая чаровница-ведьма. Теперь я это сам вижу. Настка правду сказала! Знай же ты, первый раз от нее, а второй раз от меня: Гриць ее посватал, а тебя бросает.
— Неправда, он меня любит! — накинулась на него Тетяна, ее голос срывался от волнения, глаза дико выкатились, она всеми силами защищалась от страшных, разящих ее насмерть слов старика.
— Только и твоего! — крикнул в ответ дед и залился едким, злобным смехом. — Только и твоего. Так, как его отец любил когда-то его мать, — добавил он с безумной ненавистью. — Только и твоего!
Тетяна, уразумев из его речи только последние слова, снова кинулась на него.
— Уйди ты! — крикнула она и, подняв высоко свои черные брови, протянула руку и указала на зияющую рядом пропасть. — Уйди! — повторила она. — Бросайся туда — и больше не возвращайся!
Старик вытаращил на нее испуганные глаза и, нагнувшись за палкой, которую выронил, хотел ее ударить.
Но ее уже не было — исчезла. Лишь с той стороны, куда она метнулась, услышал он громкие, полные отчаяния слова: «Гриць!.. я тут!» А спустя минуту — горький, продолжительный смех...