В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
делая этот шаг, но я вижу также все, что выигрываю. Прежде всего я уверена, что
сделаю счастливой свою добрую мать, дав ей двух друзей (фр.).}. Милый друг, то,
что теперь тебя с нею разлучает, не будет более существовать. В тебе она найдет
утешителя, друга, брата. Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право
иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу, и мы будем такими
друзьями, какими теперь все быть мешает. Не думай, ради Бога, чтобы меня
нибудь принуждал на это решиться. <...>"
Легко себе представить, какое впечатление эти письма сделали на бедного
нашего друга. Он не верил тому, что Мария Андреевна решилась идти замуж
добровольно, без принуждения; он подозревал Екатерину Афанасьевну в том, что
она была единственною виновницей жертвы дочери. Он оспаривал все уверения
Марии Андреевны и умолял ее по крайней мере отсрочить свое решение еще на
год:
"Я сам люблю Мойера; я видел его во все минуты прекрасным человеком,
я почитаю его способным дать тебе счастие. Но я прошу одного, не по
принуждению, свободно, не из необходимости, не для того только, чтобы бежать
из семьи и где-нибудь найти приют. Вот мысль, которая убивает меня".
Переписка эта, в 70 мелко написанных страниц в четверку25, носит на
себе отпечаток сильнейшего душевного волнения и исполнена чувств и мыслей,
выраженных со всею силою пламенной страсти языком, подобного которому не
могло бы создать никакое искусство. Как переписка Шиллера и Гете с любимыми
ими женщинами в немецкой литературе, так переписка Жуковского с Марией
Андреевною и ее матерью, хранимая, как драгоценное сокровище, у Авдотьи
Петровны Елагиной, могла бы занять почетное место в литературе русской; она
пленила бы каждого как наружною, так и внутреннюю своей прелестью.
Наконец, не будучи в состоянии представить себе, что дерптские события
произошли именно так, как писала Мария Андреевна, Жуковский решился сам
ехать в Дерпт и лично удостовериться в случившемся. В январе он прибыл туда и,
к удивлению своему, нашел все в другом виде, чем представляла ему испуганная
фантазия. После различных объяснений друг наш вышел победоносным героем из
прискорбной борьбы между сердцем и рассудком. <...>
Таков был результат поездки Жуковского в Дерпт. В Петербурге кое-как
он занимался работами и перепискою с знакомыми и развлекался в кругу
любезных арзамасцев, в котором даже казался веселым; а в ночную пору писал
стихи:
Кто слез на хлеб свой не ронял,
Кто близ одра, как близ могилы,
В ночи, бессонный, не рыдал,
Тот вас не знает, Вышни силы?!26
или
Прошли, прошли вы, дни очарованья!
Подобных вам уж сердцу не нажить!
Ваш след в одной тоске воспоминанья;
Ах, лучше б вас совсем мне позабыть!
К вам часто мчит привычное желанье,
И слез любви нет сил остановить!
Несчастие -- об вас воспоминанье,
Но более несчастье -- вас забыть!
О, будь же, грусть, заменой упованья;
Отрада нам -- о счастье слезы лить;
Мне умереть с тоски воспоминанья!..
Но можно ль жить, увы! и позабыть?!27
Как мощная горная река, промчавшись с ревом и пеною сквозь скалистые
ущелья, величественно струится по плоской равнине к морю и в хрустальной
глубине своей отражает мирные берега и голубое небо, -- так отныне
направляется и жизнь нашего друга. "Роман моей жизни кончен; начну ее
историю", -- говаривал он нередко. В апреле 1816 года мы находим его опять в
Дерпте.
"Все идет довольно тихо, -- пишет он в Долбино, -- историй нет, с
Мойером мы совершенно согласны в образе мыслей и чувств. Между нами нет ни
малейшей принужденности, ни малейшего недоразумения, мы говорим свободно
о нашем общем деле, о счастии Маши. Такой черты довольно, чтобы дать понятие
о его характере". <...>
Свадьбу Марии Андреевны отложили до будущего (1817) года, и
Жуковский спешил к Рождеству 1816 года в Петербург. Министр народного
просвещения, князь А. Н. Голицын, поднес экземпляр стихотворений Жуковского
государю, изложив притом заслуги Жуковского в отношении русской словесности
и личные его обстоятельства. И действительно, по словам Плетнева, в России
никогда молодое поколение не увлекалось такою пламенною любовью за
образцом своим, как это ощутительно было в ту эпоху. Только и говорили что о
стихах Жуковского, только их и повторяли наизусть. <...>
Баллада "Вадим", по словам Плетнева, "останется в литературе нашей
самым живым, самым верным отголоском прекрасной души поэта, когда все
лучшие двигатели вдохновения -- молодость, любовь, чистота, набожность и сила
– - совокупно в ней действовали"28. Множество поэтических мыслей Жуковского,
набросанных в этой балладе, отзывались впоследствии времени в его письмах, в
его стихотворениях, даже в лебединой его песне, в "Агасфере". Как некогда
"Певец во стане русских воинов" встретил в патриотизме общества сильнейший