В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Коллектив авторов

лицом, с глазами, наполненными поэтическою мечтательностью, тот ошибется:

лицо Фридриха не поразит никого, кто с ним встретится в толпе; это сухощавый,

среднего роста человек, белокурый, с белыми бровями, нависшими на глаза;

отличительная черта его физиономии есть простодушие: таков он и характером;

простодушие чувствительно во всех его словах; он говорит без красноречия," но с

живостью непритворного чувства, особливо когда коснется до любимого его

предмета,

до природы, с которою он как семьянин; но об ней говорит точно так,

как ее изображает, без мечтательности, но с оригинальностью. В его картинах нет

ничего мечтательного; напротив, они привлекательны своею верностью: каждая

возбуждает в душе воспоминание! <...> Он ждет минуты вдохновения, и это

вдохновение (как он мне сам рассказывал) часто приходит к нему во сне. Иногда,

говорит он, думаю, и ничто не приходит в голову; но случается заснуть, и вдруг

как будто кто-то разбудит: вскочу, отворю глаза, и, что душе надобно, стоит

перед глазами, как привидение, -- тогда скорей за карандаш и рисуй!"32.

Фридрих так понравился Жуковскому, что поэт предложил ему ехать с

ним в Швейцарию. Но Фридрих отказался. Вот как Жуковский передает отказ:

"Тот Я, который вам нравится, с вами не будет. Мне надобно быть совершенно

одному и знать, что я один, чтобы видеть и чувствовать природу вполне. Ничто не

должно быть между ею и мною; я должен отдаться тому, что меня окружает,

должен слиться с моими облаками, утесами, чтобы быть тем, что я семь! Будь со

мною самый ближайший друг мой -- он меня уничтожит! И, бывши с вами, я не

буду годиться ни для себя, ни для вас".

У Тика все приняли Жуковского с сердечным вниманием; он был на даче

у Тика как дома, как с давнишними знакомцами. В Тике он нашел любезное,

искреннее добродушие. "В лице его, -- говорил Жуковский, -- нет ничего

разительного, но во всех чертах приятное согласие; виден человек, который

мыслит, но которого мысли принадлежат более его воображению, нежели

существенности". В первое свидание Жуковский немного поспорил с хозяином по

поводу Шекспирова "Гамлета", который казался нашему поэту непонятным

чудовищем и в котором, казалось ему, Тик и Шлегель находят более собственное

богатство мыслей и воображения, нежели Шекспирово. "Но в том-то и

привилегия гения, -- сказал ему Тик, -- что, не мысля и не назначая себе дороги,

по одному естественному стремлению, -- вдруг он доходит до того, что другие

открывают глубоким размышлением, идя по его следам; чувство, которому он

повинуется, есть темное, но верное; он вдруг взлетает на высоту и, стоя на этой

высоте,

служит для других светлым маяком, которым они руководствуются на

неверной своей дороге". Тик читал Жуковскому "Макбета" с большим

искусством, особенно места ужасные. Жуковский сравнивал чтение его с чтением

Плещеева и нашел, что в выражении чувства Тик уступал русскому чтецу и что

лицом Тик вообще не так владеет, как "наш смуглый декламатор". Тик прочитал

еще Шекспирову комедию "Как вам угодно", и Жуковский нашел, что он лучше

читает комические пиесы, нежели трагические. "Но Плещеев, -- писал Жуковский,

– - кажется мне забавнее, может быть, и потому, что комическое французов ему

более знакомо, нежели Шекспирово. Французы прекрасно изображают странное,

смешат противоположностями, остротой или забавностию выражений; Шекспир

смешит резким изображением характеров, но в шутках его нет тонкости, по

большей части одна игра слов; они часто грубы и часто оскорбляют вкус. Сверх

того, Тик, как мне кажется, дошел до смешного искусством: его характер более

важный, нежели веселый"33.

В Дрезденскую картинную галерею Жуковский вступил с чувством

благоговения; в особенности с трепетом ожидания подходил он к Рафаэлевой

Мадонне. Но первое чувство, которое он испытал при входе в галерею, было

неприятное: его поразило, как небрежно сохраняются драгоценные сокровища

живописи. Тогдашняя Дрезденская галерея похожа была на огромный, довольно

темный сарай, стены которого были увешаны почернелыми картинами в худых

рамах. Потом, посещая много раз галерею, Жуковский мало-помалу свыкся с

этою обстановкой. Из коротких его суждений мы приводим только то, что он

писал о картине Карла Дольче "Спаситель с чашею". Эта картина почитается

вообще превосходною; но Жуковского более поразил колорит ее, чем исполнение

нравственной задачи произведения.

"Стоя перед нею, -- говорит он, -- по предубеждению, я хотел себя

уверить, что в лице Спасителя, благословляющего таинственную чашу, точно есть

то, чему в нем быть должно в эту минуту; но темное чувство мне противоречило;

наконец Фридрих решил сомнение одним словом: "Это не лицо Спасителя,

приносящего себя на жертву, а холодного лицемера, хотящего дать лицу своему

чувство, которого нет в его сердце". И это совершенно справедливо. Здесь одно

искусство без души!"

Другая картина, в которой нет ни рисунка, ни колорита, писанная Гранди,

понравилась Жуковскому и показалась ему исполненною выражения; но, кажется,