Валёр
Шрифт:
Серый конь нетерпеливо топтал копытом густую траву, как будто хотел быстрее от всего этого двинуться в путь.
– Тпрру! Не торопись, мой друг! Ты же видишь, что здесь человек, и он нуждается в нас и, видимо, очень. Так, ведь, я говорю?
Женщина, не дождавшись ответа, тронула Макария за плечо и, легко вздохнув, промолвила:
– Да! Вот что творит жизнь теперь с молодыми людьми! Не то, что было раньше, в другие времена. Тогда не бродяжничали люди по густым лесам, а занимались чистыми делами и жили для пользы людей, – и продолжила:
–
Макарий, молча, еле двигаясь, обессилено взмахнул рукой.
– Нет? Вон, уж какой, что устал видать, совсем. Весь оборванный, почти что, до самого срама. Но впереди дорога одна: закрытая обсерватория. И пути дальше нет, разве, только, назад.
– Поедешь, или как? Что, молчишь? Ух, как тебе худо совсем! Давай помогу залезть на нашу лошадиную силу.
Макарий с трудом залез на стоящую телегу и бессильно выдохнул:
– Мне всёравно куда. Куда-нибудь, и если вы не против, то я с вами.
– Я то, не против, а вот он, не знаю, – и женщина кивнула в сторону коня.
– Ну, что ж, поехали! Звать меня, Мотря! А точнее: Смотрина, Смотрина Алексеевна. Вот, так вот. Мой родитель такой нарёк и не иначе, – и она беззлобно хлёстнула кнутом серого коня, впряжённого в крепкую телегу, загруженную ящиками и мешками.
– Что, мол, когда вырасту, стану жить по звёздам. Но, теперь, вот, звёзды смотрят на меня, а я смотрю на тишину закрытой обсерватории. И одна, совсем там одна из людей, как мерцающая в тёмном небе звезда.
– Но, серячок мой ненаглядный, дружок мой верный, тяни: теперь нас больше и вес стал немножко иной. Домой тянись, не ленись, и своих не боись!
Как сквозь пелену Макарий слушал странную речь и понял, что эта Смотрина Алексеевна немного навеселе.
Трясло телегу по лесной заросшей дороге, и мимо тряслись густые берёзы, сосны и ели.
Женщина громко пела, и всё прошлое показалось Макарию, далёким и небывало лёгким. Ведь, ничего такого страшного и не произошло. Разве, что вот картины? Исчезнут и канут в чьих-то тёмных закоулках, что и вовсе их не найти? Или уничтожат, за ненадобностью. А перемены в жизни всегда необходимы: ведь без них тускнеет окружающий мир.
Смотрина Алексеевна, вдруг, словно спохватившись, прервала песню и громко воскликнула:
– Стой, мой, Сметливый! Что же это я так! А ну-ка, давай мой дорогой попутчик, всё это мы быстро и верно исправим. Ты вот какой ослабленький, до дуновения совсем!
Она извлекла из-под мешков бутылку какого-то вина, тёмно-красного до кровавого цвета и бодро улыбнувшись Макарию, выразительно воскликнула:
– Не волнуйся: это церковное вино, живительный кагор! Он согреет и душу, и тело, и станешь ты как новенький, мой настоящий попутчик! Наполнит силой и верой во всё лучшее, чем было раньше и есть на самом деле! И в меня, тоже, поверишь! – и звонко захохотала.
– Ну, а зовут-то тебя как? Забыл, что и не вспомнить? Мы память твою сейчас вернём:
– Пей, сколько влезет и даже больше! Мне выдали сегодня зарплату спиртным: так что, набирайся сил. Помогает, особенно таким вот неизвестным, как ты. Пей, наполняйся кагорной силой, и не будешь больше блуждать в своей памяти по неизвестности! – ещё сильней развеселилась эта странная женщина.
– Макарий, звать меня. Но я никогда не употребляю спиртное, совсем! И не хочу: не надо этого мне! Что это даст? Головную боль и мучения?
– Ну, Макарий, так Макарий! Имя то, какое святое! Ты что же думаешь, я, Смотрина, алкоголичка и дрянь? Я – есть хранитель былых достижений науки и будущих великих открытий! Ты это пойми и заруби себе на носу, – она задорно улыбнулась и добавила:
– Я ведь, Смотрина, надёжная, как гранитная скала над бурной ревущей рекой! Без подвохов, без глупых гадостей и предательств. Так вот, так и есть! Понимай это! И помни!
Кагор был действительно сладкий, немного приторный, но пить было приятно.
– Ну, вот! А ты боялся: говорил, что совсем не пьёшь. Глянь сам: полбутылки то и нет! Молодец, другого и не скажу.
– Но, ненаглядный мой Сметливый, по нашей дороге, вперёд! Не стесняясь, домой! – и хлёстнула коня кнутом.
– Давай, вперёд мой, родимый! Не грусти и не скучай! Вот, какая нам неожиданность привалила! Так сразу не взять и не осмыслить, как хоти и ни желай! То ли в достаток, то ли в убыток, так сходу и не поймёшь!
Телега вновь затряслась по ухабинам и ямам лесной заброшенной дороги, вглубь тайности берёз, елей и сосен. По неизвестному лесу, истомленной жизни, без вопроса: куда и зачем всё это есть?
… – издалека, очень издалека, добирается человечество в достойную жизнь. И до какого места оно дойдёт: за межу, где уже ничего не будет, или в чистоту и порядок, где главное – всё? И нет другого пути, как любить и уважать себе подобных? Но, пока что, есть только, один идиотизм! Иного здесь не найдёшь и не скажешь. Вот, так вот, Макарий, я вижу этот наш милый, зацелованный дурностями мир. Целина для совершенствия новых умов и созидания талантов, только твори! Люби, поднимай себя в то, что дано свыше настоящей жизнью! А не влачении её к безумности унижения, вглубь стыда и позора, таща туда всех и вся, без разбора…, – доносилось откуда-то с глубины, нахлынувшего вдруг тумана.
… – Что, уснул уже, и так быстро? Укачало нашей телегой в свой безудержный сон?..
Эйфория напоследок, тронула его лёгким вихрем и унесла в запределы неясной действительности…. Обволокла его мягким дыханием мамы, откуда-то явившейся и нежно прошептавшей: «Я с тобою, мой сын, всегда и везде! Так что, всё будет хорошо! Только, терпи, терпи и верь»…. Запрыгали какие-то тени, прячась вглубь рваной усталости, размывая всё, что было и есть, и что когда-нибудь будет…. Соединялись в покой и тревожную тьму…, волоклись хаотично, в такт тележной тряски…, звучно стучали копытами….