Варенье
Шрифт:
– Пить, – прошептала старуха.
Вода была горькой, невкусной. Старуха хотела простой воды, из-под крана. Если бы она могла встать и налить себе воды, не просить. На тумбочке рядом с кроватью стояла кружка. Может, там была вода. Старуха потянулась рукой к кружке, но не дотянулась. И опять кто-то говорил.
Старуха закрыла глаза, затихла, притворилась спящей, опять потянулась к воде, но кто-то взял за руку. Старуха хотела освободиться – не получилось. …и опять это лицо. Лицо заговорило. Голос был знакомый. Старуха забыла про воду. Кто-то пел… то была колыбельная, не колыбельная. Старуха стала таять, точно мартовский снег, терять в весе… и вот она уже ребенок. Старуха оказалась в мешке. Было темно и тесно и не страшно. Как она попала в мешок? Мешок этот странный образом покачивался, усыплял. То была не смерть: смерть – барыня, сама не пойдет. И была у нее прислуга. Штат. Смерть она – барыня.
Беллетрист
Он сидел с ногами на диване, смотрел
Исписав полтора листа мелким неряшливым подчерком, он с облегчением вздохнул, успокоился. Начало рассказа есть. Потом он еще писал, но уже не торопился. Месяц, а может, больше, он, точно роженица, носил в себе рассказ; и вот – прорвало, материал накоплен, можно писать.
Писал он всю свою сознательную жизнь: начинал со стихов, потом проза, но писателем так и не стал, не был известен. Писал он для себя, в письменный стол. Правда, два рассказа все же увидели свет, были опубликованы. Один рассказ о стуле-убийце, сидеть на котором было не безопасно: появлялись проблемы со здоровьем. Даже были два летальных исхода. Может, так складывались обстоятельства? Может быть. Только все это со стулом было на самом деле. Без обмана. Другой рассказ – «Исповедь», об одинокой старой женщине; и сходить-то ей, перекинуться словом, было не к кому: сестра с утра напилась, сын в отъезде, дочь не отвечала на звонки. Женщина на кладбище все выговаривает супругу, жалуется. Вчера пришел ответ из журнала «Заря», куда он отправлял свои последние рассказы. Ответ неутешительный, опять отказ: «Ваши рассказы, к сожалению, не понадобятся нам для публикации». Он не расстраивался: сколько было их, этих отказов, одним больше, одним меньше… Раньше, да, он переживал, а потом привык, вроде, так и надо было, не всем же печататься, быть именитыми. А писал он в издательство так, на всякий случай, а вдруг повезет, и рассказ напечатают. Как лоторея. Писал он больше рассказы, так как на крупные произведения, к примеру, повесть, времени не хватало: он еще работал электриком на пятой городской газокомпрессорной станции. Писал урывками, по двадцать-тридцать минут в день, это в будни. Собственно, и в выходные свободного времени для сочинительства было не много – семья, по дому работа. До женитьбы он много писал, даже случались романы, после свадьбы заметно поутих в литературных опытах: жена была недовольна, ей скучно. Она даже грозилась разводом. Были скандалы. К счастью, все обошлось. Рассказ в шесть, семь тетрадных листов он писал два, три месяца. Каждое слово он проверял, перепроверял по нескольку раз, чтобы все в предложении было к месту, ничего лишнего. Он был краток, даже, может, излишне краток, и не оттого ли рассказы, как писали Новиков, Захаров, литконсультанты, получались малохудожественны.Он писал как умел, и не хотел по-другому. Это была манера письма, стиль. Раз как-то он пробовал не писать, но ничего из этого не получилось: весь день ходил сам не свой, все раздражало, успокоился он, когда сел за стол, стал писать. Вероятно, это было уже в крови. Писал он о жизни, какой знал ее, видел, ничего не придумывал; добросовестно переносил все на бумагу.
Рассказ, что он писал, был о непростых, однажды сложившихся отношениях рабочего с молодой женщиной. Он хотел бы объяснить эти отношения, упорядочить, что ли. Он много думал, переживал за своих героев, когда писал; закончив же рассказ, «умывал руки»; все уже было в прошлом, неинтересно. И так с каждым рассказом.
И рассказ о не простых отношениях молодой женщины с рабочим – был не исключением, даже больше: он специально писал, чтобы «умыть руки» и больше не возвращаться к героям, предать забвению их отношения. Он еще не знал, каким будет в рассказе финал, но то, что он будет – не сомневался. Раз есть начало, будет и конец. У молодой женщины в рассказе не было имени. Он, конечно, мог дать ей имя, только зачем: у нее было свое имя, от родителей. Она работала бухгалтером.
Ей было лет двадцать пять-двадцать, а может, и больше. Среднего роста. Блондинка. Правильные черты лица… Безупречная фигура. Какой-то неземной была ее красота. Все в ней было ладно, и одевалась она всегда хорошо.
Из всей пятой городской газокомпрессорной станции в шестьдесят пять сотрудников в столовую ходили человек десять, не больше; и – он в том числе, остальные брали с собой. Она тоже посещала столовую. Он уже обедал, когда она приходила. Она являлась как видение. Знала ли она, что так хороша? Конечно. Вниманием в столовой она была не обделена. «А ты чего пялишься? Не молодой уже, – стыдил он себя. – А вдруг… Что, вдруг? Кто ты такой? Электрик. Несостоявшийся прозаик. Отец двоих детей. Она – красавица. Бухгалтер. С образованием. Есть разница? Еще
Раз как-то он стоял в очереди в столовой… она встала впереди к знакомым. Она то выходила из очереди, то опять вставала; не могла спокойно стоять, нервничала, была возбуждена. Другой раз она пришла в столовую первой. В черной юбке и в белой в синюю вертикальную полоску блузке. Она была так близко, рядом… и эта ее полуоткрытая грудь, кожа нежная, как у ребенка. Все было так неожиданно. Он растерялся, стоял ни живой ни мертвый. Год, наверно, а то и больше он встречался в столовой с прекрасной блондинкой, засматривался, но – не более. Она, может, ни о чем не догадывалась, а если и догадывалась, то человек он уже был немолодой, невидный собой, невысокого роста, правда, глаза были красивые, все женщины говорили.
Он сидел в столовой, пил чай, можно сказать, уже пообедал, а ее все не было. Может, дела какие? Она почти всегда приходила в одно и то же время: он привык. Случалось, правда, она опаздывала, даже не приходила, но – редко. Он пообедал, – она так и не пришла. Может, оно и к лучшему. На следующий день он обедал у окна, за колонной: так оно было спокойней, место укромное. Он уже ел второе, когда она пришла. Стремительной была ее походка. Она одна так ходила в столовой. Вот она прошла к раздаче… и села за стол напротив, у окна, также за колонну, глаза в глаза. Зачем так надо было садиться? Он не понимал. Были же свободные места, хотя, кажется, что тут непонятного… Она была в желтой приталенной с короткими рукавами кофте и черных джинсах. Ей не шел желтый цвет.
До конца недели, это три дня, он все прятался: то садился за колонну, то забирался в угол, а то раньше уходил на обед. «Так надо. Извини, дорогая, – просил он прощения. – Я виноват перед тобой! Очень виноват. Я – несносный человек. Я не знаю, как это получилось, я изменился, и – не в лучшую сторону. Прости! Нам лучше не видеться». Прошла еще одна неделя. Он уже больше не забирался в угол, не прятался за колонну. Не было в этом необходимости. «Придет – так придет, не придет – так не придет, большой беды не будет», – думал он. Откуда такое равнодушие? Но он этого добивался, хотел «умыть руки», когда писал. Получай. С рассказом все. Правда, над ним надо было еще работать и работать, доводить до ума. Но это уже мелочи. Рассказ, можно сказать, состоялся. Нечаяннные отношения электрика с блондинкой канули в лету. Он больше не отвечал за своих героев :они были неинтересны.
Непростыми оказались отношения героев рассказа. А если чувства настоящие, и все серьезно?.. Нет! Нет! А если?
На улице весь день лил дождь. Конец ноября. Завтра на работу.
Она опять будет в столовой. Было шесть часов вечера. Дождь не переставал. Он вышел пройтись. Когда что-нибудь не получалось в рассказе, были проблемы, он решал их на природе, на свежем воздухе, в движении. Сейчас он вышел просто пройтись. С рассказом все. В лесу весь лист с деревьев давно опал, почернел. Срамно было, как после блуда.
Божий одуванчик
Федор был худощавого телосложения, среднего роста, седой, тихая блаженная улыбка… Он рано начал седеть, к тридцати годам виски уже запорошило. Может, природа такая, гены, а может, жизнь такая… Федор пил. Уже на пенсии. Вчера Федор звонил мне, ездил к Григорьеву на дачу, парник поправляли и, как всегда, напился. Пьяный Федор плохой, ругался, кто ж пьяный хороший. Варвара, чтобы он не шумел, не мешал сидеть за столом, разговаривать, подсыпала супругу в водку снотворное. «Пойдем баиньки, баиньки», – говорила она и уводила пьяного Федора в комнату спать. Тот однажды заподозрил неладное, и Варвара призналась, что было снотворное, это безвредно, говорила она. Варвара была женщина с характером, кость широкая. «Она меня пьяного, когда я ничего не соображаю, бьет, раз ребро сломала, – как-то признался мне Федор. – Когда я не совсем пьяный, боится, я могу и сдачи дать». Варвара работала в детском садике на кухне, заработок был небольшой. Но сколько Варвара зарабатывала, Федор не знал. Варвара не говорила, ни к чему. «Да у меня пенсия в два раза больше (Федор получал восемь тысяч) – шумел Федор. – Все, хватит, буду себе оставлять на личные нужды. Три тысячи оставлю. Только прятать не куда. Везде находит. Вот ищейка!» Мне почему-то казалось, что Федор специально оставлял пьяный деньги в кармане, чтобы Варвара находила. Впрочем, я мог и ошибаться. «…как она мне неприятна! – продолжал Федор. – Я не хочу с ней жить. Я ей говорю, давай разведемся». Один Федор и дня не прожил бы. Я хорошо знаю его, вместе гоняли мяч, он был как ребенок, ничего не мог, а может, не хотел, наверно, все-таки не хотел. …одному – надо и в магазин сходить, и постирать, и прибраться… Федор никуда не ходил, если только за пивом, магазин был в двух шагах, за углом. Спал Федор в так называемой розовой комнате, были розовые обои, один: к себе в комнату Варвара его не пускала. Представляю, как Федор пьяные лезет к Варваре с любовью, ничего не получается… Варвара кричит. Да, конечно. Федору, похоже, было все равно, где спать, одному – даже лучше. Федор сделал в комнате замок и закрывался, чтобы Варвара не докучала.