Василий Тёркин
Шрифт:
Теркин сам просил его не церемониться и соснуть, по привычке, часок-другой. Вообще хозяин ему понравился и даже тронул его теплой памятью о своем "однообчественнике" - Иване Прокофьиче.
XXXVII
За чаем, в одной из парадных комнат, сидели они впятером. Хозяин, на вид лавочник, черноватый моложавый человек лет за пятьдесят, одетый "по- немецки", с рябинами на смуглом лице, собранном в комочек, очень юркий и ласковый в разговоре. Остальные больше смотрели разжившимися крестьянами, в чуйках и высоких сапогах. Один из них, по
Мохов уже ознакомил своего гостя и постояльца с положением их "обчественных делов". Все они ругали бывшего старшину Малмыжского, которому удалось поставить себе в преемники своего подручного, такого же "выжигу" и "мошейника", и через него он по-прежнему мутит на сходах и, разжившись теперь достаточно, продолжает представлять из себя "отца- благодетеля" кладенецкой "гольтепы", спаивает ее, когда нужно, якобы стоит за ее нужды, а на самом деле только обдирает, как самый злостный паук, и науськивает на тех, кто уже больше пятнадцати лет желает перейти на городовое положение.
Все эти разоблачения перенесли гостя к тому времени, когда, бывало, покойный Иван Прокофьич весь раскраснеется и с пылающими глазами то вскочит с места, то опять сядет, руками воздух режет и говорит, говорит... Конца его речам нет...
И все его речи вертелись около этих самых "обчественных делов". И тогда, и теперь его "вороги" держали сходы в своих плутовских лапах, спаивали "голытьбу", морочили ее, подделывали фальшивые подписи на протоколах сходок, ябедничали начальству; таких лиц, как он, выставляли "смутьянами" и добивались приговоров о высылке на поселение.
– Почему же вы не отделитесь от них?
– спросил Теркин, когда достаточно наслушался обличений и доводов хозяина. Остальные трое только поддакивали ему.
– Сколько раз пробовали!
– воскликнул Мохов и тряхнул своими курчавыми волосами.
– Мало ли хлопотали!
– отозвался еще кто-то.
– И что же?
– Не дают ходу. Начальство, и здешнее, и губернское, на стороне наших ворогов.
– Однако какие же причины приводят?
– Видите ли, обеднеет крестьянство. Опять же здесь, как вы изволите знать, два обчества... Одно-то и подается. То дальше, вон где двор Ивана Прокофьича стоял... А другое - графская вотчина, где базарная площадь и все ряды. Тут самая драная грамота. Лавки еще у графского эконома выкуплены были, акты совершались, и потом, при написании уставной грамоты, все это было утверждено. Теперь же гольтепа и ее совратители гнут на то, чтобы заново с нас же содрать выкуп... Платить, видите ли, им же надо, сельскому обществу, вдругорядь... Коли мы-де на городовое положение сядем, тогда что же нам с вас содрать? Вы-ста городскую управу учредите и нами командовать будете. Откупайтесь, коли хотите, заново капитал нам положите обчественный и живите себе.
– По-моему, - заметил Теркин, - вам так бы было удобнее.
– Что вы? Василий Иваныч! Батюшка!
– воскликнул хозяин и вскочил с места.
– Да вы нешто не знаете здешних разбойников? Примерно, мы все, торговцы, согласимся и откупимся... Они нас доедут всячески! Первым делом мы все-таки на городовое положение не сядем. Для этого надо общий приговор с узаконенным
– Как воды лишат?
– спросил Теркин.
– Очень просто, Василий Иваныч. Отрежут ход от реки. Такие примеры бывали!.. Караулить будут... Не пущать к реке.
– И доведут до точки!
– Беспременно!
– Да позвольте, господа, - заговорил Теркин, - может, и в самом деле здешнему бедному люду придется еще хуже, когда Кладенец будет городом?.. Ведь я, хоть и давно на родине не бывал, однако помню кое- что. Кто не торговец, тоже пробавляется кустарным промыслом. Есть у вас и сундучники, посуду делают, пряники, шкатулочники прежде водились.
– Ну так что же?
– уж с большим задором возразил Мохов.
– Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет... Есть еще каменоломня... Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей... А теперь доход-то весь плёвый, да половину его уворуют... Так-то-с!
Мохов опять вскочил.
– Как же вам быть в таком случае, господа?
На вопрос Теркина все они переглянулись с хозяином.
– Куражу не терять, Василий Иваныч, - ответил за всех хозяин, - куражу не терять... Вот если бы в губернии у нас было побольше доброжелателев... Вы наш коренной, кладенецкий... Нам и лестно освоить вас с нашими делами. У вас там по пароходству и по другим оборотам должно быть знакомство обширное. Еще бы лучше, если б вы здесь оседлость приобрели, хоть для видимости.
– Опять к обществу приписаться?
– перебил Теркин.
– Слуга покорный! Вы сами говорите, какая это сласть!
– Зачем приписываться?
– возразил хозяин. Вам довольно огадили наши порядки. И за родителя приемного вы достаточно обижены... Но у вас звание почетного гражданина... Можно домик выстроить, хоть поблизости пароходных пристаней, там продаются участки, или в долгосрочную аренду на тридцать лет. А между прочим, вы бы нам всякое указание. Нам супротив вас где же? Учились вы в гимназии. И в гору пошли по причине своей умственности. Наше село должно гордиться вами.
– Известное дело!
– поддакнул кто-то.
– Знаете, Василий Иваныч, капля-то камень точит. Мы надеемся к новым выборам теперешнего разбойника старшину спихнуть и своего человека поставить.
От чая и от разговора лица у всех покраснели, глаза мысленно обращались к Теркину. Он видел, куда клонился разговор, и будь это еще год назад - ему приятно бы было хоть чем-нибудь выместить партии Малмыжского и его клевретов. Но теперь он не чувствовал никакого злорадного настроения, и это не удивляло его, а скорее как бы радовало. Ему сдавалось, что перед ним сидят, быть может, недурные, трезвые, толковые мужики, нажившие достаток, только они гнут в свою сторону, без всякой, по-видимому, заботы о том, как-то придется "гольтепе", какова бы она ни была.