Василий Тёркин
Шрифт:
– Кого вам?
– раздался слабый женский голос с заметным шамканьем.
Его окликнули из глубины, должно быть, из кухни или из каморки, выходившей окнами на двор.
– Господин Аршаулов у себя?
– спросил он громко.
Послышались шлепающие шаги, и к Теркину вышла старушка, очень бедно, не по-крестьянски одетая, видом няня, без чепца, с седыми как лунь волосами, завернутыми в косичку на маковке, маленького роста, сгорбленная, опрятная. Старый клетчатый платок накинут был на ситцевый капот.
– Господин
– переспросил Теркин.
– Здесь, если не ошибаюсь?
Старушка снизу вверх оглядела его слезливыми слабыми глазами, откинула голову немного на левое плечо и выговорила, помедлив:
– Живет он здесь... Только в отъезде.
– Когда же будет назад?
– Да, право, не могу вам наверно сказать.
Она, видимо, не доверяла ему.
– Вы - матушка его?
– особенно ласково спросил Теркин.
– Да-с.
– Как по имени-отчеству?
– Марья Евграфовна.
– Вы позволите, Марья Евграфовна, на минуточку войти к вам?.. Видите ли, я здесь проездом, и мне чрезвычайно хотелось бы повидать вашего сына.
– Милости прошу.
Говор у старушки был немного чопорный: она, вероятно, родилась в семье чиновника или мелкопоместного дворянина.
Зальце в три окна служило и спальней, и рабочей комнатой сыну: облезлый ломберный стол с книгами, клеенчатый убогий диван, где он и спал, картинки на стенах и два-три горшка с цветами, - все очень бедное и старенькое. Краска пола облупилась. Окурки папирос виднелись повсюду. Окна были заперты. Пахло жилой комнатой больного.
– Милости прошу!
– повторила старушка и указала гостю на кушетку.
Теркин ожидал еще большей бедности; но все-таки ему бросился в глаза контраст между этой обстановкой и хоромами Никандра Саввича Мохова, отделанными с разными купеческими затеями.
– Марья Евграфовна, - начал Теркин, чувствуя волнение, - пожалуйста, вы не примите меня за какое- нибудь официальное лицо.
– Вы из господ здешних помещиков?
– Какое! Я родился в Кладенце, в крестьянском доме воспитан. И супруга вашего прекрасно помню. И сынка видал. Моим приемным отцом был Иван Прокофьич Теркин... Не изволите припомнить?
– Слыхала, слыхала.
– Которого по приговору схода благоприятели его в Сибирь сослали, якобы за смутьянство.
– Теперь вспомнила, Миша мне говаривал.
– Сынок ваш? Его Михаилом зовут... а по батюшке как?
– Терентьич, батюшка.
Глаза старушки изменили выражение, и в складке бледных губ еще крепкого рта явилось выражение горечи.
– Так вот, Марья Евграфовна, кто я. Про судьбу Михаила Терентьича я достаточно наслышан. Знаю, через какие испытания он прошел и какие ему пришлось видеть плоды своего радения на пользу здешнего крестьянского люда. Узнал, что он теперь водворен на родину, и не хотел уезжать из Кладенца, не побывав у него.
Он придвинулся к старушке и протянул
На глазах ее были слезы, которые она, однако, сдерживала.
– Миша мой - мученик!.. Столько принял всяких напастей... И за что?.. Сколько я сама вымаливала... Прислали вот сюда умирать...
– Здоровье его действительно плохо?
– И-и!
Она отвернула лицо, не желая показывать слез.
– Прошу вас, Марья Евграфовна, - начал Теркин, взволнованный еще сильнее, - будьте со мной по душе... Я бы хотел знать положение ваше и Михаила Терентьича.
– Сами видите, батюшка, как живем. Пенсии я не выхлопотала от начальства. Хорошо еще, что в земской управе нашлись добрые люди... Получаю вспомоществование. Землица была у меня... давно продана. Миша без устали работает, пишет... себя в гроб вколачивает. По статистике составляет тоже ведомости... Кое-когда перепадет самая малость... Вот теперь в губернии хлопочет... на частную службу не примут ли. Ежели и примут, он там года не проживет... Один день бродит, неделю лежит да стонет.
Никаких униженных просьб не услыхал он от нее. Это его еще более тронуло.
– Сегодня ждете Михаила Терентьича?
– Вам кто сказывал?
– Становой.
– То-то, мор... Становой с Мишей еще по-христиански обращается... Такие ли бывают... Ежели к обеду не прибежит на пароходе - значит, поздно, часам к девяти.
– Так, по-вашему, Марья Евграфовна, лучше ему здесь быть, при вас, даже если он и добьется какой-нибудь постоянной работы в губернии?
– Он не выдержал и быстро прибавил: - Заработок можно достать, даже коли не позволят в другом месте жить... И здесь поддержим!
В каких он делах, Теркин не сказал ей: это показалось бы хвастовством; но через полчаса разговора старушка, прощаясь с ним, заплакала и прошептала:
– Умереть-то бы ему хоть на моих руках, голубчику!
– А может, и вылечим, Марья Евграфовна!.. На кумыс будущим летом схлопочем!
Он обещал ей заехать после обеда и, если сын ее не приедет с первым пароходом, отправиться самому вечером на пристань и доставить его в долгуше.
Когда он на пороге крылечка еще раз протягивал ей руку, во взгляде ее точно промелькнул страх: "не приходил ли он выпытывать у нее о сыне?"
Это его не обидело. Разве он не мог быть "соглядатай" или просто бахвал, разыгрывающий роль благодетеля?
XXXIX
На ломберном столе ютилась низенькая лампочка, издавая запах керосина. Комната стояла в полутьме. Но Теркину, сидевшему рядом с Аршауловым на кушетке, лицо хозяина было отчетливо видно. Глаза вспыхивали во впадинах, впалые щеки заострились на скулах, волосы сильно седели и на неправильном черепе и в длинной бороде. Он смотрел старообразно и весь горбился под пледом, надетым на рабочую блузу.