Василий Тёркин
Шрифт:
– Нам где!
– ответил он, однако, в игривом же тоне.
– Мы - лыком шитые простецы.
– Будто?
Низовьев наклонился к нему и стал говорить тише:
– У вас были встречи с пленительными женщинами... И одна из них до сих пор интересуется вами чрезвычайно.
– Уж не в Париже ли?.. Так я там не бывал.
– Не в Париже, а на Волге... Прежде чем я имел удовольствие сегодня познакомиться с вами, я уже знал, что вы - человек опасный.
Низовьев погрозил указательным пальцем.
Этот оборот разговора Теркин начал принимать
– Не понимаю!
– выговорил он и пожал плечами.
Лицо его досказало: "да и нет у меня ни охоты, ни времени переливать из пустого в порожнее".
– К нам в Васильсурск пожаловала с одним из лесопромышленников... прелестная женщина.
– Низовьев стал жмуриться.
– Если не ошибаюсь, ваша хорошая знакомая.
– Кто же это?
В вопросе Теркина заслышалась уже явная неохота продолжать такой разговор.
– Серафима Ефимовна... Рудич!.. Ведь вы ее знаете?
– Знаю, - ответил Теркин, не меняясь в лице и очень сухо.
Он никак не ждал этого. Имя Серафимы не смутило его. Ему было только неприятно, что деловой разговор переходил во что-то совсем "неподходящее".
– Приехала она с очень курьезным господином. Фамилия его - Шуев... племянник миллионера, сектант, из той секты, - Низовьев сделал характерный жест, - которая не желает продолжения рода человеческого... И он, несмотря на это обстоятельство, безумно влюблен в госпожу Рудич и кротко выносит все ее шуточки. Вероятно, в сералях так достается от султанш их надзирателям. Тут надзиратель - в роли чичисбея. Носит розовые галстучки, душится. У этих господ лица такие, что трудно определить их возраст... Кажется, он еще молодой человек.
– И она его обрабатывает?
– спросил Теркин с брезгливой усмешкой.
– Я в это не входил, Василий Иваныч. Знаю лишь то, что эта прелестная женщина, с изумительным бюстом и совсем огненными глазами - таких я не видал и в Андалузии, - искала на съезде лесопромышленников не кого другого, как вас!..
– Меня?
– Без всякого сомнения. Имел ли я право сказать, что вы снимаете сливки, ха-ха!? И это не мешает вам прибирать к рукам наши родовые угодья... Второе менее завидно, чем первое. Вы не находите?
Любитель женщин все яснее выступал перед Теркиным, и ноты, зазвучавшие в его картавом голосе, раздражали его.
– Я, право, не знаю, что вам сказать, Павел Иларионыч... А за то какую жизнь ведет теперь эта особа, и кто при ней состоит, я не ответчик.
– Но кто же это говорит, добрейший Василий Иваныч, кто же это говорит! Прошу вас верить, что я не позволил бы себе никаких упоминаний, если б сама Серафима Ефимовна не уполномочила меня, в некотором роде...
Он как бы искал слов.
– Уполномочила?
– переспросил Теркин.
– Разве вам так неприятно выслушивать?..
– Мне?.. Нисколько!..
По глазам Низовьева Теркин хотел угадать, знает ли он что-нибудь про их прошедшее.
– Сколько я мог понять, Серафима Ефимовна
– Почему же меня?
– Она, вероятно, узнала, что вы стоите теперь во главе лесопромышленной компании, и предполагала, что вы пожалуете на наш съезд "леших"...
– Вот как!..
На Теркина начала нападать неловкость, и это его сердило. С какой стати подъехал к нему с подобными расспросами этот женолюб?..
– Если вам неприятно, - продолжал Низовьев еще мягче, - я не пойду дальше...
– Мне безразлично!
– Будто? Ах, какой вы жестокий, Василий Иваныч!.. Безразлично - от такой женщины, как госпожа Рудич!.. Да этаких двух во всей русской империи нет... Я был просто поражен... Так вы позволите досказать?
– Сделайте милость.
– Серафима Ефимовна почтила меня своим доверием, услыхав, что с вами я буду иметь личное дело, и не дальше, как через несколько дней. От меня же она узнала, где вы находитесь... Признаюсь, у меня не было бы никакого расчета сообщать ей все это, будь я хоть немножко помоложе. Но я не имею иллюзий насчет своих лет. Где же соперничать с таким мужчиной, как вы!..
И Низовьев шутливо опустил голову; сквозь его деликатно-балагурный тон прокрадывалось нешуточное увлечение женщиной с "огненными глазами". Теркин распознал это и сказал про себя: "И на здоровье! пускай обчистит его после французской блудницы".
В зале стенные часы с шумом пробили три часа.
Он вынул свои часы и тем как бы показал, что пора перейти опять к делу.
XVI
– Три часа?
– спросил Низовьев.
– Вы на меня не будете в претензии, Василий Иваныч, за этот перерыв в нашем деловом разговоре? Разве для вас самих безразлично то, как относится к вам такая пленительная женщина?
– В настоящий момент... довольно безразлично...
Глаза Низовьева замигали, и его всего повело.
– Это не... depit amoureux... вы понимаете?
– Извините, по-французски я плоховато обучен...
– Раздражение влюбленного человека. Временная обида, под которой тлеет иногда страсть и ждет взрыва.
"Ах ты, старая обезьяна!" - выбранился мысленно Теркин.
– Ничего такого во мне нет... Госпожу Рудич я действительно знавал...
– Довольно близко?
– полушепотом подсказал Низовьев.
– Ежели она сама изливалась вам...
– Нет! Нет! Ничего я фактически не знаю о ваших прежних отношениях. Серафима Ефимовна дала мне только понять... И я был весьма польщен таким доверием.
Низовьев подался несколько и протянул вперед руку.
– Василий Иваныч!.. Забудьте на минуту, что мы с вами совершаем торговую сделку... Забудем и разницу лет. Можно и в мои года сохранить молодость души... Вы видите, я умею ценить в каждом все, что в нем есть выдающегося. Кроме ума и дельности в вас, Василий Иванович, меня привлекает и это влечение к вам такой женщины, как Серафима Ефимовна.