Василий Тёркин

Боборыкин Петр Дмитриевич

– Очень хорошо-с... Большой барин из Парижа не взыщет... Одеяние у меня дорожное.

Теркин затворил за собою дверь в залу и у двери в переднюю увидал таксатора.

– А я к вам, Василий Иваныч... Завтрак готов.

– За мной задержки не будет. Можно к Павлу Иларионовичу?

– А он к вам шел... Сейчас я ему скажу.

Первач отретировался, и к Теркину через минуту вышел Низовьев.

Он ожидал молодящегося франта, в какой-нибудь кургузой куртке и с моноклем, а к нему приближался человек пожилой, сутулый, с проседью; правда, с подкрашенными короткими усами на бритом лице, - но без всякой франтоватости,

в синем пиджаке и таких же панталонах. Ничего заграничного, парижского на нем не было.

– Весьма рад, - заговорил он с легкой картавостью и подал Теркину руку.

Вежливость его тона пахнула особым барским холодом.

– Спасибо за гостеприимство, - сказал Теркин, чувствуя, что имеет дело с барином не такого калибра, как "Петька" Зверев.
– А ежели не поладим, Павел Иларионович?

– Мне останется удовольствоваться беседой с вами.

– Вы с своим поваром ездите?

– Нет, мне приказчик приготовляет. Милости прошу. Николай Никанорыч, - обратился он к таксатору, - прикажите подавать!

Когда Первач вышел в переднюю, Теркин наклонился к Низовьеву и потише сказал:

– Со мной лесовод... Вы позволите и ему позавтракать с нами?

– Сделайте одолжение... Мне Николай Никанорыч говорил. Вы - у себя дома.

Низовьев обезоруживал своей воспитанностью, и неприятно-дворянского в нем ничего не сквозило. Да и по виду он был более похож на учителя или отставного офицера из ученых.

"Ужели он женолюб?" - подумал Теркин и никак не мог пристегнуть к нему какую-нибудь парижскую блудницу, требующую подношений в сотни тысяч.

– Антон Пантелеич!
– позвал он Хрящева.

Тот вышел, стыдливо обдергивая борты своего твидового пальтеца.

– Имею честь кланяться, - выговорил он, скромно не подавая руки.
– Антон Пантелеев Хрящев.

– Весьма рад, - повторил Низовьев, ласково ему поклонился и протянул руку.
– Вы, я слышал, видели мою дачу?

– Точно так.

– И, смею надеяться, нашли ее в порядке?

– В изрядном порядке. Василий Иваныч сам вам сообщит.

Первач объявил, что кушанье сейчас подадут. Водка и закуска стояли на том же столе. Низовьев сам водки не пил, но угощал гостей все с той же крайней вежливостью. При нем и у таксатора тон сделался гораздо скромнее, что Теркин тотчас же отметил; да и сам Теркин не то что стеснялся, а не находил в себе уверенности, с какой обходился со всяким народом - будь то туз миллионщик или пароходный лоцман. Антон Пантелеич оставался верен себе: так же говорил и держал себя; такая же у него была усмешка глаз и губ, из-под которых выглядывали детские, маленькие, желтоватые зубы. Прислуживали приказчик и кучер.

За первым блюдом деловой разговор еще не завязался, и Теркин тотчас распознал в парижском барине- лесовладельце очень бывалого человека, превосходно усвоившего себе приемы русских сделок.

XV

После завтрака Первач и Хрящев остались в зале. Деловой разговор патронов подходил к концу в комнате Теркина.

С цены, какую Низовьев назначил своей даче - еще в письме из Парижа, - он не желал сходить. В Васильсурске он удачно запродал свою партию строевого леса и так же выгодно запродал партию будущей навигации. Теркину досадно было на себя, что он сам оттянул сделку и не окончил ее тремя неделями раньше,

когда Низовьев еще не знал, какие в нынешнем году установятся цены на лесной товар.

– В вас, почтеннейший Василий Иваныч, - говорил Низовьев, тихо улыбаясь, сквозь дым папиросы со слащавым запахом, - мне приятно было видеть представителя новой генерации деловых людей на европейский образец. Вы берете товар лицом. Мне нет надобности продавать дачу за бесценок. Если она не найдет себе такого покупателя, как ваша компания, на сруб у меня ее купят на двадцать процентов дороже.

– На сруб?
– вырвалось у Теркина.
– Уж и то прискорбно, что господа лесовладельцы, принадлежащие к дворянскому сословию, выказывают такое равнодушие к своим угодьям.

– Это камешек и в мой огород?

Низовьев прищурил свои подслеповатые, умные глаза.

– Извините за откровенность! Ведь вы, коли не ошибаюсь, желаете совсем отделаться от ваших лесов и перевести капитал за границу?..

– Может быть... Разве это преступление?

– С известной точки, да.

– Ой-ой! Как строго! Вы, как говорят московские остряки, - патриот своего отечества?

– Хотя бы и так Павел Иларионович! я выразился сейчас, что прискорбно видеть это; но, как представитель компании, я должен радоваться. По крайности, промысловые люди взялись за ум и хотят сохранить отечеству такое благо, как леса Поволжья.

– Именно. Вам, промысловым людям, как вы изволите называть, надо благословлять эту неспособность русских землевладельцев держать в своих руках хозяйство страны... Было время - и я мечтал служить отечеству.

"А теперь ты в француженок всаживаешь миллионы", - добавил мысленно Теркин и начал бояться, как бы раздражение не начало овладевать им.

Низовьев сделал жест рукой, в которой была папироса.

– Признаюсь, - продолжал он медленнее и с блуждающей усмешкой, - только дела заставляют меня возвращаться на Волгу и вообще в Россию.

– А то совсем пропадай она, эта Россия?
– спросил Теркин с вызывающим жестом головы.

– У кого больше веры в нее, тот пускай и действует. Вот, например, в лице вашем, Василий Иваныч, я вижу что-то новое. Люди, как вы, отовсюду выкурят таких изменников своему отечеству, как мы, грешные.

Сдержанный смех докончил его фразу.

Теркин услыхал в ней скрытую иронию.

"Ладно, - подумал он, - в инвалиды записываешься, а на дебоширство с француженками хватает удали!"

– Всякому свое, Павел Иларионыч, - сказал он несколько бесцеремоннее и, на особый лад взглянув на Низовьева, подумал: "мы, мол, знаем, каков ты лапчатый гусь".
– Нашему брату, разночинцу, черная работа; господам - сниманье сливок...

– Сливки! Сливки!.. Это не великодушно, Василий Иваныч. Насчет сливок, - и он подмигнул Теркину, вам некому завидовать.

Тон этих слов показывал, что Низовьев намекает на что-то игривое. Губами он перевел, точно что смаковал, и в глазах явилась улыбка.

"Это еще что?
– спросил про себя Теркин.
– К чему он подъезжает?"

В таком тоне он не желал продолжать разговора. За всю зиму женщины точно не существовали для него. Он не бегал от них, но ему сдавалось, что они потеряли над ним прежнюю силу. Балагурства скоромного свойства он никогда особенно не любил. Еще менее с таким "тайным развратником", каким считал Низовьева.