Василий Тёркин
Шрифт:
Теркин улыбнулся ему одобрительно.
– Посмотрим... Коли окажется не очень жуликоват...
Он не досказал, вдохнул в себя струю засвежевшего весеннего воздуха, потрепал Хрящева по плечу и засмеялся.
– Антон Пантелеич!.. Смотрю я на вас, слушаю... и не могу определить - в каком вы, собственно, быту родились... А, кажется, не мало всякого народа встречал, особливо делового и промыслового.
Лицо Хрящева растянула вширь улыбка, и он показал редкие, точно детские зубы.
– В каком быту-с? По сладости речи ужели
– Духовного звания вы?
– По матушке. Она была из поповен деревенских... Отец происходил из рабского состояния.
– Из крепостных?
– Вольноотпущенный, мальчиком в дворовых писарях обучался, потом был взят в земские, потом вел дело и в управителях умер... Матушка мне голос и речь свою передала и склонность к телесной дебелости... Обликом я в отца... Хотя матушка и считала себя, в некотором роде, белой кости, а батюшку от Хама производила, но я, грешный человек, к левитову колену никогда ни пристрастия, ни большого решпекта не имел.
– Так мы с вами в одних чувствах, - сказал Теркин и еще ласковее поглядел на Хрящева.
– Знаю их жизнь достаточно... все их тяготы и нужды... Провидению угодно было и мою судьбу на долгие годы соединить с девицей того же колена.
– Ваша покойная жена...
– Так точно... В управительском звании это всего скорее может быть. Выбор-то какой же в деревне? Поповны везде есть... Моя супруга была всего дьяконская дочь... В ней никаких таких аристократических чувств не имелось. И меня она от Хама не производила, хотя и знала, что я - сын вольноотпущенного.
Он на минуту смолк и отвернулся.
– Что ж?.. Прожили... как дай Бог всякому... А что бездетны были - не ее вина... Я теперь бобыль. И утешение нахожу в созерцании, Василий Иваныч... Вот почему и к лесу моя склонность все растет с каждым годом.
Еще раз потрепал его по плечу Теркин, лег головой на подушки и вытянул ноги.
Тарантас спустился с дороги в лощину. Левее, на пригорке, забелела колокольня. Пошли заборы... Переехали мост и стали подниматься мимо каких-то амбаров, а минут через пять въехали на площадь, похожую на поляну, обстроенную обывательскими домиками... Кое-где в окнах уже замелькали огоньки.
XI
Чурилин вкатился и у двери доложил:
– Приказали кланяться и благодарить... Очень рады. Прислали пролетку. Сами хотели ехать, да у них нога ушиблена, - не выезжают.
Теркин сидел у стола за самоваром, вместе с Хрящевым, в первой, просторной комнате квартиры, нанятой приказчиком Низовьева, уехавшим рано утром встречать его на ближайшую пароходную пристань. Для всех места хватило. Вдова-чиновница отдавала весь свой домик; сама перебиралась в кухню.
Чурилин вернулся от предводителя Зверева. Теркин, накануне перед тем, как лечь спать, рассудил это сделать. Этот "Петька" был все же его товарищ. Может, он теперь - большая
– Что ж, он лежит?
– Я сам не видал их, Василий Иваныч, они с человеком высылали сказать.
Обернувшись к Хрящеву, пившему чай с блюдечка, Теркин сказал вполголоса:
– Товарищ мой по гимназии... Здешний предводитель.
– Прикажете приготовить одеться?
– спросил Чурилин.
– Приготовь.
Карлик вынырнул в дверь.
Хрящеву Теркин охотно бы рассказал в другое время про свои школьные годы. С ним ему удобно и легко. Такого "созерцателя" можно приблизить к себе, не рискуя, что он "зазнается".
– Антон Пантелеич! Вы продолжайте пить чай с прохладцей, - сказал он, вставая, - а я оденусь и поеду. К обеду должен быть Низовьев, и подъедет господин Первач... Вот целый день и уйдет на них. Завтра мы отправимся вместе в имение того помещика... как бишь его... Черносошного... владельца усадьбы и парка.
– К вашим услугам, - кротко выговорил Хрящев и неторопливо стал обмывать блюдечко в полоскательной чашке.
"Может, и врет Зверев, - думал Теркин, одеваясь в другой комнате, - сказывается больным, соблюдает свое предводительство... Увидим!"
Пролетка ждала его на дворе у крыльца. Извозчиков в городе не было; но ему не очень понравился этот вид любезности. От "Петьки" он не желал вообще ничем одолжаться. Чувство гимназиста из мужицких приемышей всплыло в нем гораздо ярче, чем он ожидал.
Записку Звереву он написал сдержанно, хотя и на "ты"; сказал в ней, что желательно было бы повидаться после десяти с лишком лет, и не скрыл своего теперешнего положения - главного представителя лесной компании.
"С таких, как Петька, - думал он дорогой, - надо сразу сбивать форс; а то они сейчас начнут фордыбачить".
Зверев занимал просторный дом на углу двух переулков, немощеных, как и весь остальной город.
Теркина встретил в передней, со старинным ларем, мальчик в сером лакейском полуфрачке, провел его в гостиную и пошел докладывать барину.
– Проси! Проси!
– раздался из третьей угловой комнаты голос, который Теркин сейчас же узнал.
Та же шепелявость, только хрипловатая и на других нотах; лицо его школьного товарища представилось ему чрезвычайно отчетливо, и вся его жидкая, долговязая фигура.
В кабинете хозяин лежал на кушетке у окна, в халате из светло-серого драпа с красным шелковым воротником. Гость не узнал бы его сразу. Голова, правда, шла так же клином к затылку, как и в гимназии, но лоб уже полысел; усы, двумя хвостами, по-китайски, спускались с губастого рта, и подбородок, мясистый и прыщавый, неприятно торчал. И все лицо пошло красными лишаями. Подслеповатые глаза с рыжеватыми ресницами ухмылялись.
– А!.. Теркин!.. Ты ли это?.. Скажите, пожалуйста!
Зверев приподнял немного туловище, но не встал.