Василий Тёркин

Боборыкин Петр Дмитриевич

В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.

Он чуть не остановил ее возгласом: "Не нужно!.. Не говори так!"

Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали... Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный

подъем духа.

Но больше ничего не было в сердце - он это сознал бесповоротно.

– Сима, - заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, - ты меня тронула, как никогда... В любовь твою верю...

– Веришь!
– вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.

– Верю, - повторил Теркин и отвел от нее взгляд.
– Но я прошу, умоляю тебя... Не насилуй моей души... Назад не вернешь чувства...

Докончить у него не хватило жестокости.

– Да-а, - протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву.
– Я знала, Вася... могла предвидеть... Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один... свободен... Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод... Ты молодой...

Серафима вдруг покраснела. Ей стыдно стало своих слов.

Оба промолчали больше минуты.

– Зачем... унижать себя!
– вымолвил первый Теркин и почуял тотчас бесполезность своих слов.

– Унижать!..
– повторила она без слез в голосе, а каким-то особенным полушепотом.
– Унижать! Разве я могу считаться с тобой! Пойми! Милостыни у тебя просят, а ты с нравоучениями!

Это его задело. Он поднял голову, строже взглянул на нее, и она ему показалась жалка уже на другой лад. Что же из того, что она не может жить без него? Как же ему быть со своим сердцем?.. Любви к ней нет... Ваять ее к себе в любовницы потому только, что она красива, что в ней темперамент есть, он не позволит себе этого... Прежде, быть может, и пошел бы на такую сделку, но не теперь.

От всего ее существа, даже и потрясенного страстью, повеяло на него только женщиной, царством нервов, расшатанных постоянной жаждой наслаждений, все равно каких: любовных или низменно-животных. Психопатия и гистерия выглядывали из всего этого. Не то, так другое, не мужчина, так морфин или еще какое средство опьянять себя. А там - исступление клинических субъектов.

Запах сильных духов шел от нее и начал бить его в виски. Этот запах выедал из сердца даже хорошую жалость, какую она пробудила в нем несколько минут назад.

– Не хочу лгать, Серафима, - сказал он твердо и сделал движение, которым как бы отводил от себя ее стан.

– Я не требую... Не гони!

– Не гнать! Значит, жить с тобой... жить... Иначе нельзя... Я не картонный. А жить я не могу не любя!

– Боишься?
– перебила она и с расширенными зрачками уставилась на него.

– Боюсь?.. Да! Не стану таиться. Боюсь.

– Чего?

– Все того же! Распусты боюсь!.. Тебя никакая страсть не переделает. Ты не можешь сбросить с себя натуры твоей... С тобой я опять завяжу сначала один ноготок в тину, а потом и всю лапу.

– А теперь ты небось праведник?

Она достала шляпку, стала надевать ее.

– Не праведник. Куда же мне!..

– В гору пошел... Крупным дельцом считаешься.

– Потому-то и должен за собою следить... чтобы деньга всей души не выела.

Серафима

поднялась на ноги одним движением своего гибкого тела.

– И все это не то!

Щеки ее мгновенно побледнели, глаза ушли в орбиты.

– А что же?
– тихо спросил Теркин.

– Не барышню ли присматриваешь?
– Она указала правой рукой в сторону дома.
– Вместе с усадьбой и породниться желаешь?.. Ха-ха! И на такого суслика, как эта толстощекая девчонка, ты меняешь меня... мою любовь!.. Ведь она не женщина, а суслик, суслик!..

Слово это она схватила с злорадством и готова была повторять до бесконечности.

– Почему же суслик?
– остановил ее Теркин и тоже поднялся.

Они стояли близко один к другому, и дыхание Серафимы доходило до его лица... Глаза ее все чернели, и вокруг рта ползли змейки нервных вздрагиваний.

– Ну, да!.. Мы влюбляем в себя крупичатые, раздутые щеки... И дворянскую вотчину нам хочется оставить за собою. А потом в земцы попадем... Жаль, что нельзя в предводители... Ха-ха!..

Смех ее зазвучал истерической нотой.

– Полно, Серафима! Как не стыдно!..
– еще раз остановил он ее.

– Если так... на здоровье!.. Прощай!

Она начала было выгибать на особый лад пальцы и закидывать шею, переломила себя, перевела плечами, натянула перчатки, отряхнула полы пальто, повернулась и пошла вверх, промолвив ему:

– Владей своим сусликом!.. Совет да любовь!.. Провожать меня не надо - найду дорогу... Дорогу свою я теперь знаю!..

XXIX

Он не стал ее удерживать и смотрел ей вслед. Серафима пошла порывистой поступью и стала подниматься по крутой тропинке, нервно оправляя на ходу свою накидку.

Следовало бы проводить ее, объяснить как-нибудь хозяевам такой быстрый отъезд странной гостьи: она ведь прислала сказать с человеком, что явилась "по делу". Ему не хотелось вставать с земли, не хотелось лгать.

Не мог он заново отдаться этой женщине. Обвинять ее он ни в чем не способен. Протянуть ей руку готов, но ведь ей не того нужно. "Или все, или ничего" - так всегда было в ней и всегда будет. От него в лице этой разъяренной женщины уходил соблазн, власть плоти и разнузданных нервов. Он облегченно вздохнул. И сейчас же всплыло в душе стремление к чему-то другому. Надо перестать "блудить" - ему вспомнилось слово Серафимы, из первой их любовной борьбы, когда она ему еще не отдавалась. К чему непременно искать страсти?
– Разве не лучше, когда сближение с женским существом - доброе дело?.. Простой мужицкий брак, только без корысти и жесткости. Судьба посылает молоденькую девушку, здоровую, простодушную - делай из нее что хочешь, вызови в ней тихое и прочное чувство, стань для нее источником всякой правды, всякого душевного света. Если ты не возьмешь ее, она сгинет, потому что она беспомощна.

Теркин все еще не двигался с места.

Покажись на верху обрыва светлое платье Сани - он бы вскочил и окликнул ее. Как будто что-то виднеется за деревьями. Не ищут ли его? Мелькнуло что-то темное. Он стал пристально всматриваться и узнал фигуру Хрящева.

– Антон Пантелеич!
– крикнул он ему снизу.
– Я здесь! Спускайтесь.

Хрящев ускорил шаг и спустился к нему прямо по пригорку, с картузом в руках, немного запыхавшийся.

– К вам, Василий Иваныч, гонцом. Сейчас отъявился и нашел там всех господ Черносошных в большом волнении. Позволите присесть маленько на травку?