Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2

Соловьев Константин Анатольевич

— Могли бы подсыпать в сливовку крысиного яда. Я слышала, он хорош для сна.

Саркома фыркнула из-под своего платка.

— Гаста выхлебает два шоппена крысиного яда, а после скажет, что вино сегодня кисловато. Что это ты сегодня без Котейшества, Барби? Только не говори, что она наконец решила заменить тебя каким-нибудь особенно удачным своим катцендраугом!

Барбаросса стиснула зубы, но сдержалась. В прошлом ей не раз приходилось заставлять крошку Сару сожалеть о сказанном, позволяя жизненной мудрости проникать внутрь через свежие прорехи в ее неуязвимой для острот шкуре. Саркома никогда не держала в руках оружия опаснее столового ножа, но ее собственные остроты разили так безжалостно, как не разила ни одна рапира в Броккенбурге. Бывало, когда терпение иссякало, Барбаросса учила

ее вежливости. Иногда на кулаках, иногда при помощи ремня, снятого сапога или скалки для теста, позаимствованной на кухне. Это не было избиением, лишь дежурной взбучкой — все в Малом Замке знали, что даже если выбить Саркоме все ядовитые зубы до последнего, уже через три дня она отрастит новые, еще более острые.

— Котейшество осталась в университете, — сухо отозвалась Барбаросса, — Готовится к лекции. Просила принести ее записи по Гоэции.

Саркома равнодушно махнула рукой. Мол, мне-то что. Утащи хоть половину замка, я и слова не скажу.

Они с Гарротой смотрели по оккулусу какую-то пьесу. Кажется, весьма посредственную, малоизвестного театра, поскольку многие декорации выглядели откровенно дешево и аляповато. Городской пейзаж был изображен картонными трафаретами и черной марлей, которые никто даже не пытался скрыть чарами иллюзорной магии, оставляя на виду многочисленные огрехи, а костюмы актеров выглядели совсем уж нелепо — судя по всему, их обряжали без всякого умысла, в любые тряпки, которые сыскались у костюмера.

Дешевая картинка. Сразу видно, что к этой пьесе не прикладывала руки ни «Баварская императорская опера», по праву гордящаяся своим реквизитом, ни гамбургский «Дом Оперетты». Скорее всего, жалкая поделка из числа тех, что сотнями клепают для своих подмостков дрезденские паяцы. Эти-то горазды ставить на сцене что угодно, скармливая публике дурацкие водевили, лишь бы бутафорская кровь лилась погуще — публика любит, когда погуще, особенно если каждый акт будет перемежаться дуэлями и бутафорской пальбой…

Черт. Барбаросса едва не хмыкнула.

Забавно вспомнить — когда-то она сама мало чего смыслила в театрах. В Кверфурте единственным заведением, служащим источником развлечений, был трактир. И не сказать, чтоб эти развлечения могли похвастать изрядным разнообразием. Иногда — пару раз в год — заезжал бродячий кашперлетеатр, но надолго обычно не задерживался — среди углежогов обыкновенно находилось не много желающих наблюдать, как тряпичные куклы колотят друг дружку, они и сами не дураки были помахать кулаками, разминая друг другу носы и выколачивая отравленные ядовитой копотью души.

Театр — развлечение для богатых мужеложцев и великосветских прошмандовок. Великое удовольствие — смотреть на паясничающих лицедеев, разодетых в шелка и парчу, играющих в жизнь в окружении нелепого и зачастую никчемного обрамления!

Она бы нипочем не пристрастилась к этому развлечению и в Броккенбурге — если бы не Котти. Штудирующая театральные афиши не менее прилежно, чем труды по Гоэции и спагирии, она всегда знала, какие представления и где дают, какая труппа посетила город, где можно перехватить контрамарку или билет на галерку по половинной цене. Ее страсть к театру была тихой страстью, не рождающей ослепительных искр, но такой, которая занимала в ее душе изрядное место и не могла быть ничем вытеснена. Барбаросса всегда находила это забавным — ведьма, которая, несмотря на юный возраст, в силах самостоятельно заклинать адских духов, трансмутировать олово в кобальт и разбираться в двухсотлетних фолиантах голландских чернокнижников, находит удовольствие в том, чтобы, затаив дыхание, наблюдать за грубо сколоченной сценой, где вместо снега падают клочья ваты, а замки выстроены из картона и папье-маше!

Но Котти и ей привила любовь к театру. Исподволь, не штурмом, но мягкой осадой. Затащила ее пару раз на какие-то представления, нарочно выбирая те, где побольше звенят шпагами, а билеты дешевле всего. Барбаросса смотрела, но без особого восхищения — мало удовольствия наблюдать, как разряженные в шелка пидоры тычут друг дружку прутиками, изображающими рапиры, да так неловко, будто отродясь не держали в руках ничего кроме хера!

А потом были «Дурные сновидения на Ульменштрассе», после которых Барбаросса

вышла из театра на пошатывающихся ногах, с трудом переводя дух. Это была даже не драма, просто неказистая и недорого поставленная мистерия-массакр, но то ли реквизиторы постарались на славу, то ли актеры продали душу адским владыкам за это представление — эффект был такой, что Барбароссу проняло до самой селезенки. Всякий раз, когда на сцене появлялся, зловеще ухмыляясь, одержимый демоном убийца Фридрих с его ободранным до мяса лицом и усеянной бритвенными лезвиями перчаткой, она забывала, как дышать, и только дрожащая ручка Котейшества, сжатая в ее пальцах, возвращала ее в реальность. Чертов Фридрих словно был ее собственным отражением. Злобным духом с изуродованным лицом, мечущимся по сцене, жутко хохочущим, с наслаждением кромсающим беспечных блядей и слабосильных вьюношей. Это было отвратительно, жутко и… так знакомо. Это она, Барби, металась по Броккенбургу, обожженная, мучимая ненавистью, не имеющая ни крыши над головой, ни сестер, способная доверять лишь острой стали. Это ее именем в Брокке скоро начали пугать молодых сук. Это она сделалась чудовищем, пирующим в темных переулках…

Барбаросса не отрывалась от сцены все два часа, забыв про голод и жажду, потрясенная увиденным. Мистерия и верно вышла жутковатой. Чертовы реквизиторы не поскупились на чернила, изображающие кровь, как и на мясные обрезки, которые должны были изображать человеческую требуху. Бедная Котти все представление просидела белой как мел, боясь вздохнуть. Привыкшая к беспечным водевилям и романтическим пантомимам, она была потрясена так, что едва не разрыдалась прямо в театре, а после еще две ночи поскуливала во сне. И это ведьма, кромсающая чертовых котов с хладнокровием военного хирурга!

После «Дурных сновидений» было много других — «Гейстерягеры», «Плоть и кровь», «Сияние», «Безумный Максимилиан». Барбаросса не стала всеведущим театральным завсегдатаем, она с трудом отличала просцениум от бенуара, ее путали сложные полилоги, а интермедии обычно нагоняли тоску, но кое-чего она все-таки нахваталась со временем. Недостаточно много, чтобы беседовать с Котти об высоких материях, авторском стиле и манере подачи, но когда-нибудь…

Она не сразу смогла разобрать, что именно смотрят Гаррота с Саркомой. Оккулус Малого Замка был велик, с хорошую дыню размером, но, к сожалению, так же стар, как и стены вокруг него. В ясную погоду от него еще можно было дождаться сколько-нибудь четкой картинки, но едва лишь опускались сумерки или поднимался ветер, как внутри высыпал обильный белесый снег, наполовину скрывающий далекую сцену и актеров.

Напрасно младшие сестры часами полировали шар мягкими замшевыми тряпками и натирали хорошим воском — стекло, может, и потускнело немного с годами, но главной проблемой было не оно, а сидящий внутри дух. Та самая искра, которая превращала большую стеклянную бусину во всевидящий глаз, ловящий исходящие отовсюду магические эманации и показывающий волшебные картинки.

Дух внутри оккулуса звался Амбрамитур, он приходился младшим кузеном Дабриносу, двенадцатому духу в свите адского владыки Демориела, и был столь стар, что казалось удивительным, как он вообще способен работать. Верно, он развлекал своими картинками зрителей еще в те времена, когда дамы носили огромные, на кринолине, платья и украшали себя гигантскими париками.

Тугоухий, как и все старики, он мог не слышать команду даже с пяти шагов, хоть охрипни от крика. В холодную погоду по полчаса пробуждался ото сна, демонстрируя лишь какую-то муть сродни метели, в жаркую то и дело засыпал, фонтанируя бесформенными разноцветными пятнами… Были у него и свои чудачества, как у каждого существа почтенного возраста. Бывало, он самовольно переключался с одной магической волны на другую, отчего слезливая драма в любой момент могла превратиться в прогноз погоды или трансляцию со скачек. Иногда, точно вспомнив молодость, он принимался бесхитростно шалить — все актеры делались желтолицыми, точно маялись печенью, или начинали говорить смешным фальцетом или от них вовсе оставались одни только головы…