Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Невинные, в общем-то, фокусы — «Падчерицы Сатурна» в свое время намаялись со своим оккулусом куда сильнее — но способные вывести из себя. Котейшество не раз пыталась облегчить ему работу. Часами сидела возле него, прищурившись, что-то бормоча себе под нос — пыталась разобраться с мельчайшим, филигранно устроенным, узором чар в его середке. Напрасные труды. Не требовалось быть большим знатоком Гоэции, чтобы понять — рано или поздно старенький Амбрамитур издохнет в своем хрустальном шаре, и тогда не будет ни пьес по вечерам, ни прочих нехитрых развлечений, которые он мог предоставить, останется только вечный снег и ничего больше.
Конечно, в Эйзенкрейсе всегда можно купить новый оккулус, в тамошних витринах тысячи
Гаррота и Саркома никогда не были поклонницами театра, но, видно, пьесу показывали захватывающую, потому что обе мгновенно забыли о присутствии Барбароссы, стоило ей только замолчать. Барбаросса скосила глаза в сторону тусклого оккулуса, но почти ничего из происходящего не разобрала. Кажется, играли сцену погони. Между картонных декораций, долженствующих изображать городской пейзаж, одинокий всадник на черном как ночь андалузском скакуне преследовал небольшой почтовый фаэтон, на козлах которого сидели мрачный сосредоточенный мужчина и перепуганная женщина. Преследовал едва ли с добрыми целями — с удивительной ловкостью перезаряжая на скаку короткий бандолет[11], не выпуская из рук поводьев, он всаживал в трясущийся фаэтон один заряд картечи за другим, окутываясь густыми облаками пороха.
Сцена погони была напряженной и даже отчасти жутковатой. Не из-за пальбы — театральные мушкеты палили ослабленным зарядом пороха, чтоб пощадить уши зрителей — скорее из-за преследователя на черном скакуне. В его облике было что-то пугающее, подумала Барбаросса, хоть сразу и не поймешь, что именно. Что-то… неестественное. Быть может, дело было в его чудной посадке — в седле этот тип держался неподвижно и неестественно прямо, как никогда не сидят всадники, а может… Может, дело было в его лице, каком-то бесстрастном, холодном и пугающе пустом. Обычно преследователям полагается кричать во все горло, изрыгать проклятья, размахивать мушкетом, работать уздой и стременами — она пересмотрела чертову кучу пьес с погонями на своем веку и все они были отчасти похожи — этот же скакал молча, не совершая ни одного лишнего движения, точно сам был посланной вдогонку беглецам мушкетной пулей.
Лицо будто бы вроде и знакомое. Короткие, не по нынешней моде, светлые волосы, почти не тронутые пудрой, подбородок тяжелый, как таран на носу у броненосца «Фердинанд Макс»[12], высокий мощный лоб… Несмотря на то, что сцена изображала ночь, на носу его сидело пенсне с затемненными стеклами, мешающее видеть глаза, и это тоже было почему-то пугающим — отчего-то казалось, что если этот странный тип снимет пенсне, глаза его окажутся такими же пустыми, как стекла, которые их скрывают.
Симпатичный тип, хоть и с харизмой, более приличествующей жеребцу-трехлетке. От него так и разило грубой мужской силой, отчего у Барбароссы невольно кольнуло где-то в районе крестца. Кажется, известный актер, с опозданием вспомнила она, из какого-то старого австрийского театра. Имя его она вспомнила почти сразу — Мейнхард. А вот фамилия… Граувеббер? Вайсекушнер? Проклятье, вылетело из головы…
Не дожидаясь, пока его имя будет вспомнено, здоровяк на скакуне почти поравнялся с удирающим фаэтоном — и всадил заряд картечи в упор, едва не разорвав в клочья удирающих беглецов. Бандолет был снаряжен лишь малой толикой пороха, а роль картечи выполняла древесная стружка, но все равно бахнуло внушительно, чертовски достоверно.
— Меняемся! — закричал мужчина на козлах, державший поводья.
Пересев на свободное место и отдав управление лошадьми своей перепуганной спутнице, он потянулся к багажной нише, где лежали небольшие пороховые бомбы с коротким
Барбаросса не без труда смогла оторвать взгляд от оккулуса. Какая бы чертовщина там ни творилась, она не вправе терять попусту ни секунды, иначе ее собственная жизнь уже в самом скором времени тоже превратится в пьесу, причем крайне паршивую и с дурной концовкой.
Стряхнув с плаща колючую сентябрьскую морось, она двинулась в сторону сундучка Котейшества, стоявшего в ее углу. Сундучок не был заперт — Котейшество никогда не утруждала себя лишними мерами безопасности, кроме того, здесь, в Малом Замке, любой замок служил не столько защитой, сколько вызовом для двенадцати чертовок, только и ждущих возможности запустить в него ручонки.
Распахнув сундучок, Барбаросса быстро перебрала пальцами его небогатое содержимое — расческа с костяной ручкой, все еще хранившая несколько густых каштановых нитей хорошо знакомого ей оттенка, пара склянок цветного стекла, закупоренных бумажными пробками — в них Котейшество хранила некоторые из своих декоктов, которые не хотела оставлять в университетской лаборатории, яшмовая заколка в виде бабочки, шерстяной шарф, пара потрепанных перчаток, кулечек с засахаренными орехами, небольшая шкатулочка для гигиенических надобностей с ватными шариками, пропитанными вытяжкой из ивовой коры…
Некоторые эти вещицы были ей хорошо знакомы. Котейшество обзавелась ими еще на первом круге, когда они обе были не «батальерками», а бесправными школярками, обитающими в сырых, продуваемых всеми ветрами, дортуарах Шабаша. Тогда у них не было дровяного сарая, в котором они могли бы уединиться или который могли бы использовать в качестве собственной лаборатории, единственным крохотным кусочком территории, который они отвоевали в собственное пользование, был закуток в подвале. Подвал использовался в качестве топочной, большую его часть занимала огромная пузатая печь, в недрах которой билось злое оранжевое пламя. Там всегда было отчаянно душно, едкий дым лез в глаза, от угольной пыли щекотало в носу, кроме того, беснующиеся в топке языки огня нервировали Барбароссу, не переносившую вида открытого пламени, но это было их крохотное пространство, их крохотный мир, в котором им удавалось проводить иногда целые часы наедине друг с другом…
Барбаросса, на минуту забывшись, перебирала пальцами все эти смешные мелочи, хранящиеся в сундучке. Не то. Всё не то. Все эти милые кусочки чужой жизни, некоторые из которых были пропитаны их совместными воспоминаниями, были бессильны против твари, запертой в ее теле, как конфетные фантики — против изготовившейся к атаке пехотной терции. Ностальгическая херня, не более.
Пальцы Барбароссы дрогнули лишь единожды — коснувшись окованной железом шкатулки из дерева, пристроенной у стены сундука, весьма увесистой шкатулки, содержимое которой было ей превосходно известно, несмотря на крохотный заговоренный замочек. Она часто видела, как Котейшество управлялась с теми штуками, что лежали внутри, управлялась легко и непринужденно, как придворная дама — дюжиной разнообразных вилок за ужином. Возможно… Барбаросса отложила шкатулку в сторону, лишь секунду подержав ее в руках. Возможно, ей и самой придется пустить в ход эти инструменты, если дело обернется плохо. Но пока они ей не нужны. Пока ей нужны записи и ничего более.
Перебирать вещи Котейшества было тяжело. Кружевные платки с незнакомыми монограммами и вензелями, которые они находили на улицах, были тщательно выглажены и аккуратно лежали стопкой. Корешки от театральных билетов пожелтели от времени, но были аккуратно схвачены ниткой. Валяющиеся россыпью пуговицы, которые Котейшество вечно не успевала пришить к своему дублету, превосходно начищены. Копаясь в ее сундучке, Барбаросса ощущала себя варваром, разоряющим изящно и аккуратно устроенный кукольный домик.
Диверсант. Дилогия
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
